Памяти связующая нить

Фиксируя и документируя события и факты прошлого, мы отсекаем попытки их интерпретаций

Стремительно уносится время, превращаясь ежесекундно в историю. И мы, к огромному сожалению, редко задумываемся над важностью фиксации значимых вех той или иной эпохи, чтобы избежать интерпретаций происходивших в прошлом событий или, по крайней мере, иметь аргументированную базу против тех, кто пытается переписать историю на свой лад, на потребу сиюминутной конъюнктуре или корысти. А подобное, как мы прекрасно знаем, происходит сплошь и рядом...

Случайно узнал, что в этом году исполняется 50 лет Назрановской трикотажной фабрике, и захотелось написать о легендарном предприятии. Стал искать тех, кто помнит торжественную церемонию ввода его в эксплуатацию, что, как известно, послужило толчком к присвоению крупнейшему населенному пункту ингушских районов ЧИАССР статуса города (эту территорию тогда пренебрежительно называли «аграрным придатком» республики).

Увы, информации, — по крайней мере, доступной, — кот наплакал. А ведь на фабрике в разные годы трудилось от полутора до двух тысяч человек. Львиную долю коллектива составляли, конечно же, представительницы прекрасного пола, многие живы и здоровы (дай Бог им долгих лет жизни). Для них фабрика являлась вторым родным домом, кормившим их семьи, в цехах которого прошли самые счастливые дни их молодости. Все они носят в памяти воспоминания о годах, связанных с предприятием, каждый может рассказать интересную и удивительную историю, какую-то веселую байку. Но все эти сведения нужно собирать и монтировать в единое повествовательное полотно. А подобный нарратив без первопроходцев, тех, кто стоял у истоков строительства фабрики, сложно сконструировать. Однако их уже нет с нами.

Подумалось: как же мы легкомысленно относимся к архивированию своего прошлого. Видимо, уповаем по-прежнему на нашу ментальную склонность передавать информацию из уст в уста. С другой стороны, сколько раз, не по нашей вине, эти архивы целенаправленно уничтожались вместе с попытками вытравить из нас генетическую память, предать забвению всю историю нашего народа...

Как бы то ни было, поиски информации привели меня в дом последнего «советского» директора фабрики — почетного гражданина Назрани Салмана Муталиева, знакомство с которым на время затмило для меня саму юбилейную дату основания предприятия. Почему? Все просто: общение происходило с человеком, который вобрал в себя качества руководителя, встречающиеся сегодня чаще в заказных, бездушных характеристиках, которые просят подписать потенциальные «кадры» на замещение вакансий. Именно эти качества нынче все мы вместе надеемся возродить, чтобы «внедрить» их затем в головы и души чиновников различного уровня, назначаемых на высокие посты. Честность и порядочность, профессионализм и компетентность, ответственность за своих подчиненных, порученное дело и данное слово, умение слушать и слышать...

Не правда ли, режет слух? А ведь были люди, были. «Кадровый голод», знаете ли (убежден в этом), — страшная вещь, почище иной трагедии. Это только мы, обыватели, недоумеваем, вечно вопрошая: «неужели среди десятков тысяч ингушей не нашлось достойного?»

— Работа на фабрике обеспечивала стабильным доходом семьи из двенадцати сел, работников мы подвозили на автобусах, — рассказывает Салман Султанович.

 Мощность предприятия, специализировавшегося на выпуске бельевого трикотажа, в основном, детского, в лучшие годы составляла до 8,5 млн изделий в год. Из полутора — двух тысяч работниц порядка шестисот постоянно находились в декретном отпуске (улыбается).

Я был то ли девятым, то ли десятым директором, назначенным, аккурат, перед развалом СССР. Первым директором еще строящейся фабрики был Абож Кодзоев. Нескольких «варягов» помню, так как я знал их лично, курируя работу предприятия по партийной линии. Один — Кодзаев из Владикавказа. Его потом посадили, и мы с ним встречались после его освобождения из мест заключения. Эдил-Гирей Дзортов, бывший министр местной промышленности ЧИАССР, некоторое время возглавлял фабрику. Очень хорошим человеком был. Его уволили после событий 1973 года из-за того, что работники фабрики участвовали в митинге в Грозном.

Потом директором стала Валентина Дьяченко из Москвы, побывавшая в немецком плену и испытавшая все ужасы фашистских застенков. Запомнилась как сильная, мужественная и веселая женщина. Ее тоже уволили в бытность секретарем райкома Сергея Мажитовича Бекова.

Потом на пост директора пришел Батурин. Имя не помню, затем — Павлиашвили, двоюродный брат известного певца. Если честно, я долго противился своему назначению. Шел, кажется, 1987 год. Я возглавлял отдел промышленности и транспорта в Назрановском райкоме. Меня вызвал Асхаб Мякиев — первый секретарь, и огорошил новостью, что я должен стать директором. А я в те дни впервые в жизни в отпуск собрался, думал отдохнуть в новом санатории в Кисловодске. На необходимости поднабраться сил, развеяться настояла Горци Гиреевна Оздоева — заведующая общим отделом. Кроме того, у меня уже зрели планы поменять работу, и вариантов хватало. Так, к тому времени я уже прошел собеседование на замещение вакансии руководителя крупного грозненского предприятия. Имелись и другие, не менее интересные и привлекательные предложения. К примеру, я мог устроиться на должность начальника управления общественным питанием «Сургутнефтегаза», где уже лежала заполненная мною анкета, и я прошел собеседование. Это вообще интереснейшая история.

Младший брат, вернувшийся из армии, попросил меня слетать с ним в Сургут и познакомиться с новоиспеченным нашим зятем, за которого вышла замуж наша младшая сестра. Даже билет на самолет мне купил, утащив каким-то образом мой паспорт (тогда было возможным так покупать билет) и поставив меня перед фактом. В общем, пришлось на свой страх и риск взять отгул на несколько дней и составить компанию брату, а «прикрыть» меня на работе вызвался завотделом Якуб Базгиев. Но случилась коллизия: из-за плохого транспортного сообщения я застрял там на полторы недели, переживал страшно, беспокоясь, что подвожу коллег на работе. И вот, коротая время в ожидании вылета самолета, гуляя по городу, я случайно забрел в головной офис предприятия и удивительным образом — это был какой-то взаимный гипноз — познакомился с его руководством. Мы долго о чем-то интересном делились, собеседники представляли меня сотрудникам как «кавказца с Большой земли», выпытывали у меня что-то, будто их мучил «информационный голод», узнали, что у меня экономическое образование — я окончил Московский кооперативный институт. Словом, уговорили заполнить анкету на вакансию, уверяя, что не пожалею, мол, здесь все хорошо зарабатывают.

Сегодня в это трудно поверить, но всё происходило именно так. Вернувшись домой (к счастью, обстоятельства моей невольной задержки в тысячах километрах от дома не «всплыли»), я начал судорожно размышлять: как сообщить отцу о своем желании уехать, искал подходы к нему. А он меня, как старшего, никуда от себя не отпускал далеко. Для четверых младших, еще допускались какие-то послабления. В конце концов, я завел с ним трудный разговор. Отец был мудрым человеком, дипломатом, к слову которого люди прислушивались. Долго, издалека меня обрабатывал, пытаясь смягчить свое решение, говорил, что судьба, дескать, движет человеком, но... в итоге все же заключил: «Никуда не поедешь!» Он, оказывается, потом еще ходил к Асхабу Мякиеву в райком, боясь, что я сорвусь отсюда, просил не отпускать меня с работы и сохранить его просьбу в тайне. Об этом мне мама много позже поведала.

Помню, за несколько лет до кончины Асхаба Абукаровича я побывал у него в гостях. Мы окунулись в прошлое, вспоминали всё лучшее, что навеяла память, и в ходе беседы за накрытым столом я, как бы невзначай, спросил, посещал ли его все-таки отец. «Нет, не приходил» — ответил он. Такие были мужчины. Дал слово — держи! Конечно же, после разговора с отцом я не стал ему перечить. Разумом я понимал, что отказываюсь от выгодного предложения, возможности, которая вряд ли еще раз представится. Но сердцем — я не мог сделать больно родному человеку. Ослушаться его означало бы нарушить неписаные ингушские законы. Пришлось возглавить фабрику в смутные, как теперь стало ясно, времена, которые тогда всё же внушали надежду на светлое будущее.

К этому моменту в стране развернулось кооперативное движение, многие высокопоставленные прежде чиновники начали овладевать азами бизнеса. У кого лучше, у кого хуже получалось. У меня тоже были связи, переросшие в дружбу с бывшим прокурором СССР Володей Кучиным, в эпоху перемен мы вместе пытались наладить на фабрике производство кожаных курток от филиала московской фабрики. К сожалению, он разбился в автокатастрофе под Орлом. Мы — а у него здесь было много друзей — побывали на его похоронах. Настоящий был товарищ, не раз меня выручал, когда я оказывался в тяжелых жизненных ситуациях. В моем распоряжении всегда находилась его пустая квартира в Москве, с забитым под завязку холодильником, когда я ездил на совещания директоров в Министерство текстильной промышленности РСФСР.

Салман Султанович с искренней теплотой вспоминает первых своих наставников, направивших его по верному пути в жизни. Благодарность — качество, свойственное только человеку с большим сердцем.

— После службы в армии в 1968 году — служил я в ракетных войсках в Ленинграде, я вернулся домой, — вспоминает он. — И вот, как-то играя с ребятами в футбол на пустыре около бани в Назрани, нас окликнул Юсуп Барахоев — тогдашний первый секретарь райкома комсомола. Подошел и начал стыдить: вон, мол, мальчишки в карты играют, а вы, парни взрослые, не реагируете на это. Не помню реакции сверстников, но меня точно в краску этот упрек вогнал. Мы вместе подошли к ребятне, почитали им нотации и потом подвезли Юсупа к работе на машине. Не знаю, может, я произвел на него хорошее впечатление, но он запомнил меня и позже настоял на том, чтобы я устроился в райком комсомола. Сам повез меня в Грозный в обком комсомола, где мою кандидатуру сразу отмели из-за отсутствия высшего образования. По возвращении домой он философски изрек: «Обком далеко, а работать надо здесь». С этого дня и началась моя трудовая жизнь. Запомнил хорошо, как с меня струями стекал пот, когда я сел за свой стол и мне дали канцелярские принадлежности: до того сильно меня охватило волнение. Незаменимую поддержку в первое, самое трудное время притирки с коллективом, становления как специалиста мне оказала завотделом Люба Майсигова — интеллигентнейшая женщина, удивительный эрудит, помогавшая мне готовить рефераты во время курсов повышения квалификации. Доброе было время. Трудное, с вечной материальной нуждой, но... доброе. Вплоть до пресловутой перестройки, когда всем показалось, что впереди — рай на земле.

Так вот, про директорство на фабрике... Мне, повторюсь, все же пришлось возглавить ее коллектив, после заявления Асхаба Мякиева, что этого требует якобы «мой друг» Фатеев — тогдашний первый секретарь обкома партии. А «другом» он мне, оказывается, стал после одного совместного застолья и игры в бильярд в профилактории, который располагался на месте, где сейчас воинская часть (смеется). Попробуй тут отказать. К тому же мои сомнения развеял Муса Зурабов, с которым мы были в друзьях еще с работы в райкоме комсомола. Ему в то время поручили возглавить реализацию проекта строительства в Назрани завода по изготовлению литиевых источников — аккумуляторов для подводных лодок. Выходя от Мякиева, я встретил его в коридоре райкома. «Не упрямься, устройся, а потом видно будет», — посоветовал он мне. В общем, назначили-таки меня директором фабрики. К тому времени на плаву осталось одно швейное производство, на котором мы работали лишь с хлопком. Окончательно не загнуться позволяли некоторые производства. Например, мы вязали так называемые чулочные трубки — подстилки для резиновой обуви ростовского завода резинотехнических изделий. Эту работу возглавлял Юсуп Ужахов. Мы участвовали в ярмарках, наши изделия конкурировали с другими, и это отмечалось «наверху».

Однако всё равно чувствовалось, что та фабрика, о которой все с ностальгией грезили, дышит на ладан, что дни ее сочтены. Тем более началось «время митингов». И я в 1989 году ушел с поста директора. Но потом вновь обстоятельства заставили вернуться...

Здесь Салман Султанович малость не договаривает. Дело в том, что я выяснил, как на самом деле складывались эти «обстоятельства». После того, как он покинул пост директора, к нему под балкон известного «белого дома» в Назрани явилась внушительная женская делегация, полностью заполнившая двор, и стала скандировать: «Салман, возвращайся!» Гм... Вы можете себе представить такое сегодня? Ну, я имею в виду, собрать народ, без раздачи «благотворительных продуктовых корзин» и прочих завлекающих бонусов. Он не смог отказать людям. И вернулся. Но пришел практически на... развалины. Окончательно ушел он с должности директора с третьей попытки, «выбив» напоследок для работников фабрики три вагона текстиля. Эту дату он хорошо запомнил — 15 октября 1992 года. Сам на себя написал приказ (из-за чего, кстати, его потом долго мурыжили с оформлением пенсии), созвонился с министром текстильной промышленности, который с печалью в голосе также сообщил, что и само министерство развалилось. Руководители только что созданной республики не раз его пытались уговорить, но он оставался непреклонным в своем решении, его просили представить коллективу новых назначенцев («новых ингушей»), зная влияние его авторитета, а те потом всё равно задерживались в кресле директора на... сутки (!), максимум — неделю: «организм» коллектива отторгал чужеродные «тела». В конце концов, разваливающуюся фабрику продали и вроде бы акционировали. Мыслится, что Салман Муталиев являлся тогда единственным человеком, кто действительно осознавал, что «прошлое» фабрики не вернуть. Самое поразительное, что и сегодня время от времени звучат наивные голоса в защиту версии о возможности ее тогда реанимировать.

Потом случилось страшное — осень 1992 года. Назрань принимала вереницы беженцев из Пригородного района и Владикавказа. Салман Муталиев выезжал с другими жителями республики в зону бойни и вывозил оттуда живых и погибших, буквально за несколько дней поседел. Постепенно в новом субъекте федерации формировалась власть, ему предложили должность руководителя управления экономики, от чего он отказался, семь лет сидел без работы, некоторое время возглавлял Назрановский район. Сегодня он на пенсии, нянчится с внуками, ругая своих детей, когда видит недостатки в воспитании внуков, на общественных началах входит в состав депутатского корпуса родной Назрани.

— В годы депортации наша семья жила в поселке Кант, который сегодня входит в черту города Бишкека, — теребит память Салман Султанович. — Туда мы переехали из Казахстана в 1950-м по настоянию моего дяди, двоюродного брата отца, народного писателя Хаджибикара Муталиева, который, имея связи, постепенно собирал вместе родственников. Климат там напоминал наш родной, кавказский. Отец устроился заготовителем в «чайной», появились какие-никакие деньги, а заместителем управляющего этого заведения являлся друг отца Хасан Бузуртанов, работавший до высылки прокурором Пригородного района. Их было три брата (при воспоминаниях о семье Бузуртановых у Салмана Султановича наворачиваются слезы на глаза). Удивительные люди, настоящие мужчины, ингуши. Старший брат — Японц Эстоевич в Канте определился помощником пекаря, а до ссылки работал в должности министра юстиции ЧИАССР, третий — Мухтар — заведовал складом кожсырья. Раз в неделю обязательно, а случалось и чаще, Японц заносил к нам во двор по две булки хлеба и клал на столик, который стоял около нашей калитки. Отец поручил мне после возвращения из школы раздавать этот хлеб соседям. Помню его слова: «Никого не обделяй, даже немцев». Я совал булки в свой дерматиновый ранец и с переполнявшим меня чувством гордости отправлялся на ответственное задание. Хасан так же постоянно помогал депортированным. Внутренности забитых животных, которые шли в пищу, их головы — всё это он периодически раздавал всем. А Мухтар, вообще, владел редким в те времена богатством — телегой, запряженной лошадью. Гужевой транспорт, практически, не оставался у него дома. Люди увозили его для своих нужд: кто в лес по дрова, кто для изготовления самана при строительстве дома, кто-то уголь тащил...

Мы тоже себе дом построили. Помню, как мать с отцом выпиливали доски из бревен. Отец соорудил специальное приспособление, укладывал на него кругляки, и родители перетягивали длинную пилу, став сверху и снизу. Это был адский труд. В 1975 году я в последний раз туда ездил, и дом тогда еще стоял. В 1956 году отец принял решение вернуться в родные края. Продали дом, загрузили контейнеры своим скарбом, два мешка сахара — рядом у нас находился сахарный завод. Но пришлось задержаться. Дело в том, что семья старшей сестры отца — она была замужем за Джандаровым Мохаммедом-муллой, не могла продать свой дом, а отец наотрез отказался возвращаться на родину без них. Купили даже хилую лачугу за небольшие деньги и ютились в ней до мая 1957 года, пока с участием отца наши родственники не продали свой дом.

Возвращение на родину врезалось в память в деталях. Часы показывали девять утра 24 мая 1957 года, когда мы сошли на перрон Назрановского железнодорожного вокзала. За два месяца до этого дня один наш родственник, уже вернувшийся домой, купил себе жилье и застолбил для нас дом на нынешней улице Победы, договорившись с его хозяином-армянином. Назрань тогда состояла лишь из четырех коротких улиц: это сегодняшняя Осканова, всё ещё носившая имя Сталина, параллельно тянулась улица Ленина с разными организациями, дальше — улица Кирова, ныне Парчиева. В городе функционировали мукомольный комбинат, кирпичный завод «Красный Октябрь», директором которого потом стал Японц Бузуртанов, быткомбинат, коллектив которого возглавил Ахмед Дабиевич Аушев, АМООС и вроде бы всё. Остальная территория, что сегодня составляет город, — это были болота, сплошные пустыри и луга, во многих местах заросшие непролазным бурьяном.

Отец сразу же решил проведать отцовский дом в Экажево. Долго туда добирались, пробираясь сквозь заросли сорняка по тропинкам, проложенным домашними и дикими животными, переправляясь через Назранку и Сунжу — полноводные тогда реки. Дошли. Отец еле сдерживал эмоции, всматриваясь в дом, где прошли его детство и юность, затем завернул за угол и достал из- под земли штык-нож, закопанный им перед высылкой, начал очищать его травой от земли и ржавчины. И тут к дому подходит женщина из рода Муталиевых, овдовевшая в Казахстане, с двумя детьми — девочками, держа их за ручки. Разговорились, прослезились. Выяснилось, что у нее не было крыши над головой. Отец спросил ее: «У тебя есть какие-то деньги?» Женщина, в которой, казалось, иссякли все силы, вытащила из кармана несколько тщательно спрятанных банкнот и протянула их. Отец взял деньги и отчеканил: «Всевышний свидетель, что за эти деньги я продаю тебе этот дом и участок» — и тут же поровну отдал банкноты девочкам.

Помню, обратная дорога была еще труднее, и мы вернулись далеко за полночь. Купили потом дом, дождались контейнера с нашими вещами. Вот так мы и остались в Назрани, ставшей для меня родным городом, который рос и ширился на моих глазах. Конечно, грустно осознавать, что уходят те, кто указывал тебе правильный ориентир в жизни, учил отличать правду от лжи, добро от зла, с кем мальчишкой руками ловил форель в Назранке, как нас учил Дадаш Бузуртанов. Но таковы законы Творца, и мы не в силах их менять. Душу греет добрая память о них. Народ без памяти, связующей нити с прошлым — это толпа, обреченная вечно загонять себя в тупик.