Как тяжко оставлять Родину-мать

Все дальше от нас лютый февраль 44-го, все меньше среди нас тех, кто его пережил

Все дальше от нас лютый февраль 44-го, все меньше среди нас тех, кто его помнит и пережил. Все больше убеждаюсь в правдивости своей давней догадки: стремительность бега времени, его плотность находится в прямой пропорции с нашим возрастом (можно опровергнуть). В очередной раз меня осенило в этом во время траурного митинга на территории Мемориала памяти и славы, где жители Ингушетии поминали жертв сталинской депортации 1944 года.

Вот, я вижу стариков. В голове промелькнет: «Дай-ка, я поговорю с ними, они должны в деталях помнить ту варварскую акцию, устроенную сталинско-бериевской шайкой». Подхожу, здороваюсь, пытаюсь разворошить память собеседника. А ему, оказывается, в те страшные дни было всего три, четыре, пять лет...

Да, мы сокрушаемся по поводу ухода наших ветеранов ВОВ, понимая, что это промысел Всевышнего, естественный физиологический процесс. Но с каждым днем все меньше остается среди нас и свидетелей беспрецедентного в истории человечества народоубийства, затеянного по понятным только им — упырям и вурдалакам, мотивам, ныне, надеюсь, жарящимся в котле ада. Что волновало детские умы и души, когда их вместе с мамами, бабушками и дедушками (отцы в это время гнали фашистов обратно в их логово) загоняли в студеное утро 23 февраля 1944 года в дырявые вагоны-телятники, чтобы отправить на верную гибель? Едва ли они осознавали всю трагичность ситуации. А может...

— Нашу семью из Базоркино (ныне село Чермен) вместе со всеми отправили на станцию консервного завода и там погрузили в вагон, — вспоминает Руслан Евлоев. 

— Конечно же, большинства деталей тех ужасных дней я не помню: мне ж всего три года было. Но в память накрепко врезались полные печали слова песни, которая, как говорят, родилась по дороге в неизвестность:

«...Как тяжко отрываться от родного села,

Еще тяжелее — оставлять Родину-мать,

Как же мы тебя любили, Родина...» (вольный перевод с ингушского).

Неисправимому оптимисту, водителю с более чем 60-летним стажем Магомеду Накастхоеву из Яндаре в момент отправки в ссылку едва исполнилось пять лет. Он все помнит отчетливо, но старается не бередить зарубцевавшуюся рану.

— Единство и взаимопонимание — вот что нам сегодня необходимо как воздух, — уверен дедушка. — Любые наши ссоры вызывают восторг и радость у наших недругов, надеющихся повторить те измывательства над нашим народом. Мы не имеем права этого допускать.

Трагические картинки до мельчайших нюансов сохранил в своей памяти и житель Насыр-Корта Хаджибикар Зангиев, которому в феврале 44-го было всего семь лет.

— Всех мужчин от 17 лет и старше собрали во дворе старой школы, построенной в 1929 году, — с трудом, из-за подступившего к горлу комка, рассказывает старик. — Говорят, что кое-где людям не сообщили причину сборов, чтобы они не возмущались, не устроили беспорядки. Но нам прямо сказали: «Вы отправляетесь жить в другое место!» Не говорили о какой-то ссылке, о том, что мы «враги народа»: без обиняков бросили в лицо, что нам нашли новое «место жительства» и о своей малой родине мы можем забыть. Предупредили, что при сопротивлении никого щадить не будут. Впрочем, и сопротивляться возможности не было, даже если мы и захотели бы: вокруг стояли автоматчики с овчарками, готовыми загрызть любого по команде. Помню, как люди ждали эшелон, выстроившись вдоль железной дороги, начиная примерно от места, где сейчас находится железнодорожный переезд около Тэймаха и до железнодорожного вокзала. По дороге, во время редких остановок, молодежь спрыгивала с вагонов, бегала за углем к паровозу, мы буквально срывали ветви редких деревьев, чтобы топить ими печи.

В ярких красках Хаджибикар рассказывает о возвращении из далекой ссылки, так и не ставшей ингушам «новой родиной».

— Наш эшелон остановили в районе города Орска и развернули назад, — продолжает он. — Объяснили, мол, дома вас не ждут, мало того — не пускают. Дескать, для «разборок» приехал сам председатель правительства Маленков, который также бессилен что-то поменять. И тогда впервые в жизни я ослушался отца и, спрыгнув с этого поезда, сел на поезд «Свердловск-Москва», доехал до Павелецкого вокзала, далее на метро перебрался на Курский вокзал, откуда шли поезда на Северный Кавказ. Помню, ждать надо было четыре часа, и я, решив погулять по городу, чуть не попался в руки милиции, которой не мог предъявить документы: они остались у отца. Но, так как я с детства хорошо владел русским, то смог убедить стражей порядка, что являюсь студентом, а студенческий билет, дескать, остался в общежитии. В общем, до отправки своего поезда я, купив билет (деньги у меня были), сидел в зале ожидания вокзала и не искушал судьбу. Помню, на всех практически станциях Северного Кавказа, начиная от Ростова-на-Дону, стояли толпы возвращающихся домой ссыльных, которых снимали с эшелонов, чтобы они не попали домой. Говорили, что дома уже начались стычки спецпереселенцев с новоявленными хозяевами. Никого не волновала судьба тех, кого выкинули из поездов. Как бы то ни было, я все же добрался до родного Насыр-Корта, который лежал весь заросший бурьяном, высотой два-три метра, перешел Назранку, которая тогда еще была полноводной рекой. Кое-кто из соседей уже возвратился, я купил на базаре печку-буржуйку, очистил двор от зарослей...

Долго рассказывал Хаджибикар о том канувшем в Лету жестоком безвременье. И подумалось: прошло 75 лет, а боль остается неизбывной.