— Жил у нас в посёлке один ингуш, — говорит моя попутчица, когда узнала, откуда я родом. Это в Ростовской области, в Целинском районе. — По благородству и широте душевной ему не было равных, да и будет ли в ближайшие сто лет, сомневаюсь.
Времена нынче другие, и люди стали циничными, закрытыми, не доступными. А у того всегда ворота были настежь. Ему и свои покоя не давали, и вся округа наша — от мала до велика, ходила за поддержкой. Всех потчевал, и простого сапожника, и большого генерала.
Позже, я поинтересовалась у одного своего знакомого, что это был за человек, и напросилась в гости к его жене. Самого Сулумбека Мартазанова вот скоро уже два года как нет в живых. На калитке сиротливо висела табличка: «Продаётся дом».
— Меня всегда тянуло домой, — говорит Марем, жена Сулумбека Мартазанова, — мы приехали сюда, как началась первая чеченская война, это был 1995 год. Ну и прожили здесь, получается долгих 20 лет. Сулумбек очень привязывался к месту. Его трудно было оторвать от образовавшегося вокруг него мирка. Мы и с Грозного не уехали бы, если бы не война. Здесь ему работу директора нефтебазы предложил Мухарбек Аушев, очень помог нам тогда, хотя и знакомы они не были, только так, через друга. Я ему очень благодарна за это.
Когда Сулумбека не стало, я поняла, что жить здесь уже невыносимо. Оказывается, я жила его жизнью, своей, как бы не было. Но это было самое счастливое время, которое я тогда недооценивала. Почему-то всегда думала, что так и должно быть. А вот теперь пусто, не только на душе, но и дома, и во дворе, и на улице. Кругом.
Я когда увидела год назад, как сквозь асфальт во дворе пробивается трава, вспомнила слова своего отца. Он часто говорил, что травой зарастёт тропа негостеприимного хозяина. Было жутковато на душе. Я, конечно же, сорвала её, но она прорастает. Людей, гостей, как при Сулумбеке, здесь уже не будет никогда.
Не скажу, что они забыли про нас. Нет, и ещё раз нет. Сулумбек очень любил друзей, и они его тоже. Но на первом месте была мама, это уже святое, потом брат, очень дружно с ним они жили, потом уже друзья. Вот это место (мы сидели во дворе в беседке, сделанной руками Сулумбека, обвитой цветами, рядом с которой стоял уже проржавевший мангал), перевидало стольких гостей, переслушало столько всяких историй. Всего и не расскажешь. К нему на шашлык приходил и простой работяга, и высокопоставленный чиновник. Он со всеми находил, о чём поговорить, с каждым поддерживал беседу, и каждого встречал как единственного. Это не было наиграно. Он таким был. Как-то его при мне один чиновник спросил, что у тебя общего с этим бедолагой, про одного гостя, засидевшегося надолго у Сулумбека.
«Ты знаешь, он такой же, как и мы, а может и лучше нас, — ответил мой муж, — только вот портфеля в руках нет». Вот таким он был. Вот его портрет, и это я в нём ценила, плюс ещё тысячу благородных качеств. Он был степенным, аккуратным, дисциплинированным. Намаз делал чётко по времени, каким бы делом не был занят. Дружелюбный со всеми, в семье, с друзьями, с коллегами, с соседями. В его присутствии старались не сквернословить, потому как Сулумбек себе этого тоже не позволял.
— Мне как-то парень Тангиев из Ингушетии, имя не вспомню, рассказывал, — говорит мой знакомый, — как его «КАМаз» сломался недалеко от Целины, недотянул бы точно до ближайшего поста, а машина груженная, времена неспокойные. Проезжает, говорит, мимо семёрка, что да как.
«А ты езжай, — говорит, прямо, — увидишь, ворота настежь открытые, там ингуш живёт, поможет, он всем помогает». Приятно, говорит, ему было слышать такое о своём земляке, тем более, что он и не представлялся ему ингушом.
В Целине не было дня, чтобы к нему не обратился бы за помощью земляк, и не земляк. Его хватало на всех. Он был открытым, щедрым и душевным человеком. Слово и авторитет Сулумбека помогали ему, а он другим. Его уважали, с ним считались, потому и шёл народ, как ходоки к Ленину. А ворота, действительно, никогда не закрывались.
— Разговоры про настежь открытые ворота, здесь уже легендой стали, — говорит Марем. — Вот как распахнём их утром, так до поздней ночи стояли они открытыми, а порой и вовсе сутками. Сулумбек говорил, закрывать ворота нельзя. Он по-старинке вкладывал в это понятие большой смысл. Это были другие времена. Не было телефонов, господствовал криминал, каждый выживал, как мог и как умел. Как-то приехали к нам в час ночи, скажем так, криминальные элементы. Ну, ворота открытые, и они закатили прямо во двор.
Спрашивают: «Директор здесь живёт?». Я говорю, мол, да, только приболел он, проходите в дом. С трудом их затащила, и тут же стала накрывать на стол. Вижу, как-то ведут себя натянуто, а времена неспокойные. Взяла на всякий случай кухонный нож, и держу за спиной в руках. Сулумбек вышел из комнаты, спокойно их выслушал и сказал как-то по-простецки: «Я, ребята, в этой жизни должен только Всевышнему, а вы, коли в гости ко мне зашли, садитесь-ка давайте за стол». Сели, и так просидели до утра. Как оказалось, они пришли выбивать долг, но ошиблись адресом. Через неделю заезжает «Газель» и выгружает продукты ящиками. «Примите, говорят, дар от нашей матери. Ей 110 лет, и когда мы рассказали о вашем гостеприимстве, об открытых настежь воротах ночью в эти неспокойные времена, она сказала, что это благородные люди, каких сейчас мало, и попросила нас принести от неё в дар вам эти продукты».
— Самое его лучшее качество, — говорит его давнишний друг Владимир Николаевич Сковороднев, генеральный директор ЗАО «Целинское МСО», — это человеколюбие. Мы познакомились с ним случайно, когда он только приехал в наш район, пообщались, и через час уже стали друзьями. Мы работали в тандеме, и лучше всех в компании «Лукойл» справлялись со своими обязанностями. Работа ладилась и дружба удваивалась. Он ведь был очень хлебосольным хозяином, энергичным, весёлым, с развитым чувством юмора, душой компании. Сам лично мариновал и готовил для гостей любого ранга шашлык. Мы часто у него собирались дома. Там русский и грузин, армянин и чеченец, ингуш и аварец, ну, в общем, весь интернационал. Сулумбек умел заводить, умел шутить, несмотря на все невзгоды, что постигли их в последние годы. Он просто любил жизнь, свою семью, внуков. В любой компании был приметным, видным кавалером. «На Аушева смахивает», — шептались дамочки. Но ему не надо было на кого-то смахивать. Он был человеком мира — самодостаточным, благородным и открытым.
— Как он любил жизнь, как я ему завидовала, — вспоминает Марем, — Он любил природу, деревья, цветы. Кстати, свой первый в жизни букет я получила от него. Любил благоустраивать наш участок, умел слушать многочисленные истории людей, потому и тянулись к нему молодые и старые, свои и чужие, министры и труженики. Большой души был человек, большое сердце в нём билось. Перенёс на ногах инфаркт, когда сына взяли в заложники в Чечне. Это были тяжёлые дни и ночи. Мы шесть месяцев просидели в Ингушетии. Ему пришлось бросить работу. Все мужчины рода Мартазановых собирались в доме брата Сулумбека, все как один готовы были встать «в ружьё».
Я стояла в дверях, когда приняли окончательное решение, действовать силой. Я обратилась к мужу, хотя никогда против него слова не говорила. «Продадим всё, а не хватит, милости пойдём просить. Тебе нужны будут дом, машина, деньги, если в переполохе погибнет твой сын, сын другой матери?». «Нет!» — ответил он. Я плакала, нервы не выдерживали, я и брата похоронила по этому случаю. Он умер от инсульта на второй же день, когда я, обняв его, в сердцах выплакалась ему. После моих слов и слёз, самый старший из мужчин подошёл ко мне, тепло обнял за плечи и сказал: «Мы сделаем так, как хочет эта женщина. Она говорит словами матери».
Это был Эял Мартазанов, он ушел давно из жизни, но я всегда прошу за него милости у Всевышнего. В итоге, мы продали всё, залезли в огромные долги и 15 лет выплачивали их. Как только выплатили, Сулумбека схватила это коварная болезнь. Все его друзья, как один, поддержали нас. Я поняла цену настоящей дружбе. Не скрою, что довелось увидеть и как на горе людей умеют зарабатывать врачи-онкологи, причём цинично, грубовато. В родной Ингушетии такого не было. В реанимационном отделении больницы в Назрани, я почувствовала такое тёплое, душевное отношение, понимание, заботу от всех сотрудников, что сердце оттаяло. Никогда этого не забуду. Он пролежал там месяц.
На его похороны пришло столько людей, о которых я и понятия не имела. Все рассказывали, благодарили, просили за него Всевышнего. А после, когда мы стали возвращать долги, что занимали на его лечение, многие просто отказались их брать. Неоценимую помощь оказал нам и друг детства, ингуш, он просил, чтобы Сулумбек даже мне об этом не говорил, но мне он сказал. Спасибо им всем.
Марем работала в школе учительницей русского языка и литературы, когда по рекомендации родственницы к ней приехал Сулумбек, преуспевающий в нефтяной области молодой сотрудник научного института. Увиделись, познакомились, поженились через два года. Была она ему верной женой и лучшим другом. Сидела дома, воспитывала детей, как-то получилось даже поработать, когда жили в Грозном. Но когда переехали жить на Целину, Сулумбек сказал: «Здесь на каждую семью по одному работнику, и если ты выйдешь, то у кого-то отнимешь кусок хлеба». Так и просидела, встречая и провождая гостей.
— Но я всегда ходила с гордо поднятой головой, — говорит Марем, — Сама не знаю почему, и постоять за себя всегда могла, если кто-то пытался задеть меня за живое, и пусть даже его друзья. И вот как-то Сулумбек приходит домой и говорит: «Мне военком-друг сказал, поговаривают, что жена твоя ходит с запрокинутой головой, а я с опущенной. Так я им ответил, что она у меня женщина с гонорком».
«Неправильно ты ответил Сулумбек, — сказала я ему. — Надо было им ответить: «Она так ходит, потому что муж у неё начальник нефтебазы, а ты ходишь с опущенного головой, потому что жена твоя всего лишь домохозяйка». Долго смеялись над этой шуткой друзья, и потом подарили мне на День рождения светильник с двумя лебедями, у одной голова опущена, у другой задрана к верху.
Сама Марем внучка известного Мудар-хаджи Сурхоева, дочь Махмада Сурхоева, тейпа Евлоевых с Долаково. Дед её дважды совершил паломничество в Мекку, имел свой ларёк в селе, привозил товар из Грузии, и обязательно на каждые похороны и каждой выходящей замуж девушке давал саха (пожертвование) из своей лавки.
Люди очень уважали его. Он построил в селении мечеть, где учились дети основам Ислама, в том числе, и отец нашей героини. Со времён советской власти здесь уже функционирует школа, где Марем и преподавала. Сегодня рядом с ней построена новая мечеть. Мудар-хаджи был последним защитником селения Долаково, когда белогвардейцы брали это село. Он с двумя товарищами в подвале своего дома отстреливался до последнего патрона, пока его огневую точку не забросали гранатами. В краеведческом музее города Грозного была об этом заметка. Стояла чашка, с отбитым краем из этого подвала, и висела фотография дома Мудар-хаджи, на котором была его семья. Сам же дед никогда не фотографировался.
— Это всё пропало в чеченской войне, — сокрушается внучка, — займусь восстановлением его памяти, как вернусь в Ингушетию. И отец у меня был достойным, мудрым человеком. Баловал меня, как последнего ребёнка в семье, и воспитывал. Как-то прихожу со школы голодная и хватаю со стола самое большое яйцо, что лежало в тарелке. Отец мне и говорит: «Дай сюда. Вот смотри, — берёт самое маленькое яйцо, — какая, говорит, разница между ними, вроде не большая. А вот если посмотреть с моральной точки зрения, то очень даже большая. Уважающий себя человек, порядочно воспитанный возьмёт всегда меньшее, а если они одинаковые, то лежащее к нему ближе. Вот такие были у него уроки.
Как-то стала свидетелем одной истории, стала рассказывать ему. Он меня остановил и говорит: «Никогда не передавай другому то, что ты видела, что порочит человека. Забудь. Ты просто это не видела. Так поступают благородные люди». И таких моментов было очень много.
Мы долго говорили с Марем в беседке её мужа. Скоро продадут дом, и эта страница их жизни уйдёт в историю. Здесь поселятся другие люди, и начнётся другая жизнь. А в памяти их друзей, родных и близких, всех, кто так или иначе, бывал здесь, знал Сулумбека, их хлебосольный дом останутся надолго тёплые воспоминания и чувство глубокой благодарности.
— Я хотела стать прокурором, — говорит Марем, — отец не разрешил, сказал, грязная работа, была немного педагогом, немного бухгалтером, а стала в жизни тенью своего мужа, и только после его смерти поняла, что это и было самое большое женское счастье.