Дауд Осмиев родился в Казахстане в 1945 году, уже без вины виноватый с клеймом «враг народа». Помнить, разумеется, день высылки, дорогу смерти и тяжёлые испытания в первые годы выселения он, конечно же, не может. Но он делится с нами воспоминаниями отца, известного ингушского писателя Хамзата Осмиева, дополняя их собственными историями.
— Отец работал в 30-х годах в редакции газеты «Сердало», которая располагалась во Владикавказе на улице Горького, в подвальном помещении, а на втором этаже он жил на квартире. А перед высылкой был завучем в педучилище в селении Редант. Семья жила в Кантышево, куда они и вернулись после депортации, где и похоронен отец в январе 1981 года.
Мама часто рассказывала, что накануне высылки отец вернулся с работы подавленный и расстроенный. Она готовила ужин и попросила его наколоть дрова. «Возьми вон колья из забора, выламывай и топи, сколько надо, — сказал он обречённо, — он нам больше не понадобится. Завтра нас выселяют».
Отец рассказывал другую историю, более печальную, связанную с выселением, вернее с тем, как и кто её сообщил партийным ингушским работникам в обкоме партии в Грозном. Он рассказывал это из уст очевидца, своего друга Тархана Кулбужева, который там работал в те годы.
Кабулов, был такой активный организатор сталинских репрессий, заместитель Берия, накануне высылки собрал партийных работников в актовом зале и предъявил им гнусное обвинение в измене Родине, после чего объявил о высылке. Говорил он цинично, чванно растягивая слова, медленно расхаживая из угла в угол, пренебрежительно озирая присутствующих.
До самой смерти отец вспоминал эти слова с болью в сердце. «Вы — чеченцы и ингуши — враги советской власти, — говорил он, — выселяетесь без права на возвращение. И скорее земля и небо сойдутся друг с другом, прежде чем вы увидите вновь Кавказские горы».
«Вот так вот звучал приговор о лишении нас родины, — повторял отец часто, — приговор, который был страшнее смерти». Но, как видите, мы вернулись на Кавказ, хотя полной реабилитации добиться не можем по сей день.
Отец также рассказывал, как в нашем селе Кантышево, за месяц до депортации, власти построили мост на железнодорожный переезд через реку Камбилеевку. Для этой цели разобрали единственную в селе школу — балки и разный строительный материал пошёл на выкладку моста. Люди тогда ещё недоумевали, зачем он им нужен ценой разрушения единственной сельской школы? А потом оказалось, что часть жителей села повезли в 44-ом как раз по этому мосту.
О дороге смерти в годы депортации сказано и написано много. Это и голод, и холод, и трупы, выбрасываемые на станциях из вагонов, иные — наспех захороненные в снегу, расстрелы по любому поводу, издевательства. И у каждого своя история, полная горя и страданий. Была она и у отца.
С ними в вагоне ехал Магомед Иссаевич Арчаков — парень такого крепкого телосложения, достойный и благородный, с обострённым чувством справедливости. Ему было лет тридцать. Он пожаловался начальнику конвоя на то, что люди едут впроголодь, а солдаты обрезают продовольственные пайки. В ответ на это начальник приказал его расстрелять. Причём сделал он это показательно, перед всем составом, специально, чтобы другим впредь неповадно было жаловаться. Окровавленное тело осталось лежать на белом снегу. Родственникам не разрешили даже присыпать его снегом.
Наша семья попала в Северный Казахстан, в город Петропавловск. Оттуда на санях, застеленных соломой, их везли сто километров, в тридцатиградусный мороз, в село Волошино Ленинского района. За отцом сюда потянулась вся его родня — и со стороны отца, и со стороны матери, дочери известного богослова Навруза Евкурова, который умер еще до выселения. «Хамзат образованный, — говорили они, — с ним будет надёжнее, он не оставит нас в беде».
В то время ещё разрешалось переезжать из села в село. Это потом поставили заслон и ограничения на любые передвижения дальше, чем на два километра. И вот если на момент их поселения в селе Волошино было две улицы, то уже весной появилась третья, на которой жили Осмиевы и Чумаковы (Евкуровы).
Отец помогал всем, и не только родственникам. Его уважали и ценили односельчане, среди которых были представители разных национальностей. Люди были доброжелательны друг к другу, за исключением власть имущих.
Вот, например хозяйка нашей квартиры Милана делилась последним куском хлеба. Мы с ней ещё долго дружили, переписывались по возвращении на родину. В школе у нас была учительница — немка Анжела Майнафт. Её заботы и внимания хватало всем ссыльным детям. Была и Галя Перипенко, соседка. Постоянно что-то да принесёт нам. Как-то даже мешок муки дала. А маме неудобно. «Да что ты, Мадина, — говорила она, — семья-то ведь у тебя большая».
Хорошие воспоминания у нас остались о соседях. Как-то в начале 20-х наш односельчанин был в Северном Казахстане и встретил бывшего ученика отца. Он очень тепло отзывался о нём и вообще об ингушах и передал нашей семье самые тёплые пожелания.
Вспомнилась ещё одна история, связанная со школой и учениками отца в начале пятидесятых.
Руководство Волошино очень сильно издевалось над ингушами. По любому поводу шли аресты, издевательства, каторжные ссылки. За собранные в поле промёрзшие колосья, за неосторожно сказанное слово, за малейшую повинность пытали и забивали до полусмерти мужчин, женщин, подростков и даже стариков. Многих отправили они в лагеря на 10-15 лет.
Отец работал, как я уже сказал, учителем в школе, где находилось арендованное тюремное помещение. Здесь по ночам из людей выбивали признательные показания. Отец возглавлял комсомольский дозор. Это была молодая организация, подобная «Молодой гвардии». В то послевоенное время в старших классах читали «Молодую гвардию» Фадеева, и молодёжь, пропитанная идеями этого произведения, равнялась на героев романа. Чувство справедливости, борьба за её идеалы, культ клятвы были на устах старшеклассников.
Так вот на ночь, для усиления милицейской охраны, отец выставлял в караул двух комсомольцев. Они в свою очередь, по заданию отца, должны были фиксировать в письменном виде всё увиденное и услышанное за стенами пришкольной тюрьмы. И они писали отчёты, типа «защемляли пальцы, сдавливая их в откидной крышке школьной парты», «ломали кости пальцев пассатижами», «тушили горящие сигареты о тело» и что-то вроде этого.
«Либо я пропаду, либо прекратятся эти бесчинства», — решил отец и написал в Москву жалобу, подкреплённую отчётами молодогвардейцев.
Через две недели в село приехала комиссия из трёх человек, среди которых был представитель из Москвы. Всё руководство райцентра сняли с должностей. Многие попали под суд.
Не обошлось без посягательств и на свободу отца. Против него тоже были попытки сфабриковать дело. Но тут его отстоял комсомольский дозор. Они выступили на суде свидетелями. Я запомнил из них Толика Бугаёва и Николая Перипенко. Не спасовали они, не струсили и практически спасли отца от тюрьмы. Он потом рассказывал, что и директора школы Анну Толстую тоже уговаривали написать на отца докладную, но она напрочь отказалась и только спустя годы призналась ему в этом.
Помню, после этого случая с ним в селе здоровались, снимая шляпы, приподнимались даже старики, сидящие на лавочках. А в нашем доме был открыт «общественный штаб». Здесь по поручению партии комендант села устраивал сход и даже вёл разъяснительные беседы.
Запомнил я один эпизод, связанный с одним арестованным по этому делу. Это был бывший фронтовик, комендант Чесноков. Он возвращался домой, отсидев шесть лет. А наша семья как раз в тот день собирала пожитки, мы переезжали в город Алма-Ату, отцу предложили там партийную работу. Только погрузили в машину вещи и собирались двинуться, как к нам подошёл тот фронтовик и крепко обнял отца. «Спасибо вам, Хамзат Сосиевич, — сказал он. — Вы научили меня жить. Если бы не ваша жалоба, так бы и жил гадом. А вот теперь есть шанс стать человеком».
Честно говоря, не перестаю удивляться людям, которые жили в ту эпоху. У него была жена Ольга. Так вот, в то время, когда её муж по обвинительным материалам, собранным моим отцом, отсиживал срок в тюрьме, она как-то в буран завела нас с братом к себе в дом, накормила, напоила и не отпустила, пока отец за нами не приехал. Вот такая тоже была в те годы гражданская позиция. Правда была выше всего.
В 1957 году «представителей идеологического фронта» в числе первых возвращали на родину, дали разрешение и Хамзату Осмиеву. С ним на родину потянулась и вся его родня по отцовской и по материнской линии. Пришлось ему, помимо выделенного для перевозки имущества вагона, выпросить ещё один для родственников.
Дауду шёл 12-й год. Ещё в Казахстане он слышал из рассказов взрослых много восторженных отзывов о Кавказе. Был также под большим впечатлением от прочитанной в четвертом классе книги с воспоминаниями Серго Орджоникидзе, который красиво отзывался об этом крае, о достойных людях, живших там, и в особенности об ингушах. И мальчика сильно тянуло на родину.
Он прекрасно помнит день, когда приехали в Кантышево. Стоял летний зной. Пока родители разбирались с домом, Дауд с мальчишками побежал на речку Камбилеевку. Там они и проводили потом время до поздней осени.
Во время ссылки в их большом доме новые жители села, в основном осетины, обустроили себе школу. Старую, если помните, разобрали для строительства моста. Но за домом уже стояло отстроенное новое двухэтажное здание школы. Туда ещё не успели зайти школьники. Так что первыми учениками новой школы стали дети ингушских жителей, которые вернулись в свои исконные дома. Сегодня эта школа носит имя Хамзата Осмиева.
Прекрасно помнит Дауд, как каждый день в село въезжали машины с возвращающимися на родину ингушами, и выезжали машины с покидавшими чужие дома осетинскими семьями. Шло такое массовое переселение. «Вот если бы в каждом селе они поступали так же, по-кавказски, освобождая заселённые ими чужие дома, не было бы конфликтов, не было бы трагедии 1992 года, не было бы того вороха проблем, которые они оставили в наследство нашим потомкам», — говорит Дауд.
Сегодня Дауд Осмиев живёт там же, в селении Кантышево, вот уже не первый десяток лет работает в «Газпроме» инженером. У него большая семья — две дочери и трое сыновей. Все уже взрослые, самостоятельные, работают, учатся.
Жизнь продолжается...