К нам в редакцию продолжают поступать письма с воспоминаниями от депортированных и их потомков. Это наша память, наша боль и наше напоминание всем о том, что такое не должно повториться. Сегодня своими воспоминаниями делится Багаудин Исмаилович Барахоев, которого в неполные два года объявили «врагом народа».
«Я родился в мае 1942 года в селении Галгай-Юрт Пригородного района (ныне с. Н. Камбилеевка, Северная Осетия).
В неполные два года оказался «врагом народа» и был выслан вместе с родными в Северный Казахстан. Жили мы в селе Петровка, Ново-Черкасского района Акмолинской области. Со мной же депортировали мою пожилую мать — Барахоеву Сабинат Гантимировну (урожденная Базгиева), моего престарелого отца Барахоева Исмаила, старую тетю по отцу — Барахоеву Гуди Мусостовну (урожденную Цечоеву) и её сына, моего двоюродного брата — Барахоева Мухтара Мехдиевича, ушедшего на фронт в 1941 году в числе двадцати других добровольцев из селения Галгай-Юрт. В 1943 году он вернулся с фронта, раненый и контуженый, отставной старший лейтенант кавалерии.
Мои воспоминания того периода основываются на рассказах участницы этих событий — тети Гуди Барахоевой.
Утром 23 февраля 1944 года к ним во двор ворвались военные и приказали быстро собираться к выселению. Для погрузки вещей трем семьям выделили одну подводу. Женщины были растеряны, не сразу могли сообразить, что взять в первую очередь. Куда их выселят, за что и на какой срок? Возможно, её сын и кто моложе были наслышаны о намечаемом выселении, но это нигде не обсуждалось. Да и никто этому не поверил бы.
Ко времени сборов вернулся домой и глава семейства Мухтар Барахоев. Мать попросила своего сына вынести сундук с одеждой и тканями, а он ошибочно вынес сундук с зерном и кукурузой. А когда решил вернуться за другим, между солдатом и Мухтаром завязалась потасовка. Солдаты отличались, по заявлению многих переселенцев, особой жестокостью. Тётя Гуди, вступившаяся между ними, получила от солдата удар прикладом по спине, отчего была перебита ключица. Не признаваясь об этом сыну, она ехала ещё семнадцать дней, превозмогая боль, в Казахстан.
В мае этого же 1944 года умер мой отец, не перенесший эти лишения и страдания. А в 1947 году, с трудом добившись разрешения коменданта, моя мать поехала в Щучинск, проведать своих родителей. Но заболела и умерла в 1948 году. В моей памяти осталась лишь теплота ласковых материнских рук, и больше ничего. Помню, в ночь, когда уехала мама, я проплакал до утра в одиночке, отказавшись спать с тётей.
Так к шести годам я остался круглым сиротой. Но тётя Гуди и брат Махмуд заменили мне родителей и окружили заботой и лаской. Мухтар Мехдиевич был для своего времени человеком образованным. Он окончил Ингушский педагогический техникум и работал до ухода на фронт учителем в селении Галгай-Юрт. В Казахстане устроился, как говорили в колхозе, на приличную работу — полеводом (так называли агронома). Времена были тяжелые, и ингуши, где мужеством, где силой, а где знаниями завоевывали себе право на жизнь и свободу. Авторитетом в нашем поселении был и Мухтар Барахоев. Я запомнил, как к нам приходил просить прощения за какой-то проступок наказанный им казах. «Мы же мусульмане, — просил он, — ради старых матерей». Как-то даже немец, кузнец Люфт обозвал предателем авторитетного в селе ингуша, к тому же партийного работника Батарбека Ахриева. Он всегда носил при себе маленький перочинный ножичек, которым и воспользовался, услышав оскорбление в свой адрес: «Вы угробили двадцать миллионов советских людей, и ты смеешь называть меня предателем! — кричал он в неистовстве. — Мы никого не убивали, а нас постиг злой рок, и это будет со временем доказано». Это правда. С нами не считались, будь он партиец, или фронтовик, имеет награды или нет.
Среди наших фамильных братьев ходила одна история, то ли правда, то ли притча, как один наш однофамилец свои ордена и медали, полученные во время Великой Отечественной войны, навесил на бродячую собаку и подписал: «Награды государства, которое незаслуженно унизило и оскорбило собой же награжденного и репрессировало его народ, достойна носить только собака».
Помню, в детстве у нас была игра, называлась «стукалки». Все клали в круг по монетке и по очереди ударяли по ней монеткой. Что повернулось орлом, забиралось. Нам же, детям репрессированных, монетки заменяли медали. И орлом считалась сторона с изображением Сталина и надписью «Наше дело правое, мы победим!».
В этих тяжеленных условиях жизни ингуши надеялись на возвращение на родину. Зачастую собирались для общения и поминали Аллаха, читали молитвы за возвращение на Кавказ. Угощением для собравшихся, в основном, была жидкая затирка.
В 1949 году я пошел в первый класс нашей семилетней школы. Брат мой строго следил за моей учебой, пока был жив, и наставлял меня на хорошее поведение. Яростно воспринимал он обман, а тем более воровство. Был случай, когда я принес игрушку домой, а он заставил вернуть её и извиниться за содеянное. Он пользовался большим авторитетом среди населения и руководства, был членом правления колхоза. В 1952 году, в неполные 35 лет, от полученных на фронте ран он умер.
После его смерти к нам приехал брат моей тёти — Маас Мусостович Цечоев, с сыном, чтобы забрать к себе тётю Гуди и меня. «Он будет нам как твой родной сын и будет считаться родным племянником», — говорили они ей про меня. Но тётя категорически отказалась воспользоваться этим приглашением, заявив: «А когда он повзрослеет, тогда что делать? Он Барахоев, а не Цечоев. Он будет вам чужой!» — сказала она. Да, это была великая женщина. Её благородству не было границ. Она заботилась обо мне, как о родном сыне. Могла отправить меня на время к моей родной старшей замужней сестре или к фамильным (хотя и не близким) родственникам. Но мы всегда оставались неразлучными.
После смерти Мухтара мы — я, тётя Гуди, вдова Мухтара и племянница Тамара — до 1957 года держались вместе. Пока был жив Мухтар, мы не испытывали нужды ни в чем, тем более в хлебе. Но при всем достатке тётя Гуди съедала в сутки только одну маленькую лепешку, утверждая, что Аллах не простит, если она будет наедаться, когда вокруг голодают. Я помню, как Мухтар наставлял нашу племянницу Тамару научиться печь хлеб, как это делают колхозные хлебопеки — пушистый, душистый и мягкий. Обещал ей за это всевозможные подарки, но её хлеб походил на мякиш неопределенного вкуса и формы, который я обменивал на детские игрушки у детей немцев Лоренцев — трех мальчиков, которых растила одинокая женщина. Будучи подростками в середине 50-х годов, они благодарили нас, заявляя, что благодаря этому хлебу они спаслись от голода.
Проблемы с хлебом начались и у нас после смерти кормильца. Тамара вскоре пошла работать на ферму дояркой и приносила что-то наподобие комбикорма для скота, чтобы заменить отсутствующий хлеб. Выпеченное из него подобие хлеба не только было противным, но даже кололо горло. Я не знаю, как у моей тети это получалось, но она мне каждый день припасала маленькую лепешечку из пшеничной муки. Конечно же, нам помогали родственники, друзья, но всем было в те годы тяжело.
Чтобы поддерживать наш моральный дух после смерти главы семейства, приходил пожилой племянник — Озиев. Он читал Коран долго, но переводы были короткими. Навряд ли он владел в совершенстве содержанием Корана, но женщины наши к нему прислушивались. В меру неполных знаний в исламе он внушал нашим женщинам не соответствующие религиозным догмам идеи. Например, утверждал, что нельзя иметь в доме радио, иначе поселятся черти. А у нас как раз к этому периоду прокладывали радиосеть, и люди приобретали репродукторы по пять рублей. Мы отказались, с его подачи, от подключения радиосети, не говоря уже о приобретении репродуктора. Тётя Гуди в этом не имела понятия, а вдова брата прислушивалась к советам нашего наставника. И я, чтобы как-то удовлетворить свои информационные потребности, в буранный день, чтобы потом скрылись провода, тайно протянул провода от соседа и замаскировал их. Знакомый мальчишка дал мне свой поломанный, но еще издающий звук репродуктор. Я, в отсутствие снохи, подключал его к проводам и слушал передачи по радио.
Он же, Озиев, наш племянник, внушил, что нельзя вступать в пионеры, не говоря уже о комсомоле. А я уже был принят в пионеры и, по его утверждению, если не отказаться от пионерии, пока не высохнут чернила, придется гореть в аду, выцарапал свою фамилию из списка. Узнав об этом, меня из пионеров исключили.
Носить на голове волосы тоже считалось грехом. Все ингушские мальчики были в школе подстрижены наголо. А если кто и отращивал тайно «чуб», то скрывал его под шапкой, даже ложась спать, если приходилось быть у кого-то в гостях. Такое поведение ингушских мальчишек отчуждало их от всех сверстников. И это замечали учителя в школе. Помню, к середине 50-х годов правительство СССР приняло решение сделать рабочий день в субботу на три часа короче. Директор нашей школы по этому поводу пошутил, сказав, что это сделано для того, чтобы трудящиеся смогли подготовиться к нормальному отдыху в выходной день, а Барахоеву (имея в виду меня) надо и голову успеть побрить.
Мало у нас, к сожалению, было образованных людей не только со светским образованием, но и исламским. И все шло на веру малосведущих в этих вопросах пожилых людей.
Нельзя не вспомнить и нашего соседа, друга Мухтара, поляка, директора школы Иосифа Владимировича Кашперского. Его жена, Анна Андреевна Карпенко, была моей учительницей с первого класса. Я после смерти брата «продержался», как говорится, до шестого класса, а потом «покатился вниз». Стал плохо учиться, пропускал уроки, связался с беспризорниками, начал хулиганить. А моей учебой и поведением особо никто не занимался. Да и дела особого до меня никому не было. К весне 1955 года в школу я приходил только по утрам, пока не пригревало весеннее солнышко, а потом сбегал из школы и вливался в компанию беспризорников.
И вот, в один из апрельских дней 1955 года утром в мой класс зашёл директор Иосиф Владимирович. Спрашивает учительницу, как я учусь. Та отвечает, что плохо и, открыв журнал, показывает ему мои «двойки» да «тройки». Он подзывает меня, берет за шиворот и ведет к себе в кабинет, где состоялся мужской разговор. Он меня стыдил, поучал — где угрожая, а где и лаская, но твердо заявил, что из-за светлой памяти своего товарища — Мухтара Мехдиевича, он не даст мне воли, не даст мне пасть и заставит учиться. Убедившись в правоте его доводов и убеждений, под его наблюдением я начал лучше учиться и успешно окончил семь классов (в те годы выпускными были только седьмой и десятый классы).
Постепенно становилось легче. Особенно это стало чувствоваться после 1953 года, то есть после смерти Сталина. В начале марта 1953 года по радио начали передавать сводки о тяжелом состоянии здоровья Сталина.
В пасмурный, но не холодный день, 5 марта 1953 года, на фасаде школы висел большой портрет Сталина, обрамленный черной лентой. Всех детей построили «на линейку», и директор школы объявил: «Умер великий вождь советского народа Сталин Иосиф Виссарионович».
Но как многие утверждали, никаких воплей, плача и самобичевания у нас в селе не было, наверно, потому что жители были в основном репрессированные переселенцы: немцы, эстонцы, поляки, ингуши, для которых это был праздник, а не траур. Помню, когда пришёл к учительнице Вере Станиславовне Тимошевской, полячке, чтобы позвать её в школу по просьбе другого педагога Изидора Францевича, она в компании своих друзей праздновала это событие. Мое приглашение и мой траурный вид, с нахлобученной на глаза шапкой, вызвал у них общий смех.
У ингушей, конечно, была радость. Появилась надежда на возращение домой. В 1954 году разрешили передвигаться по Казахстану полякам, эстонцам, а позже и ингушам.
Никогда не забуду день, когда летом 1955 года по радио прозвучала передача из Алма-Аты на ингушском языке, радости и ликованию не было предела! Все, взрослые и дети, собрались у единственного репродуктора, что висел в центре села. Звучала ингушская песня в исполнении Идриса Цицкиева. Старшие послали нас, подростков, ко всем ингушским семьям, чтобы они включили радио. Потом стали появляться грампластинки Апрелевского завода с ингушскими и чеченскими мелодиями и песнями. Пластинку тяжело было достать. Они продавались по три рубля, при заводской стоимости 30 копеек (это в ценах 50-х годов). А когда появилась книга «Статьи и речи Г. К. Орджоникидзе», где он писал о главенствующей роли ингушей в становлении советской власти на Кавказе, это считалось поистине реабилитацией ингушского народа. Книгу не только тяжело было купить, но и найти. А когда все же находили, зачитывали до дыр, пересказывали и комментировали друг другу тексты из неё.
Сегодня мне больно, когда слышу от некоторых родителей, что они против обучения ингушскому языку в школах. А мы, дети 30-40-х годов, даже не мечтали об этом. Как многие мои сверстники, приехав в конце 50-х и в 60-е годы в ЧИАССР, мы гордились и радовались, заслышав по радио и телевидению вайнахскую речь, и с воодушевлением читали вывески на учреждениях с чеченскими и ингушскими названиями.
В 1957 году нас: меня и мою тетю Гуди — забрал к себе в село Сандыктав Балкашинского района той же Акмолинской области Арсенгирей Барахоев, благодаря которому я окончил среднюю школу и институт. А тетя моя так и умерла, не увидев свою родину. Я, конечно, в знак благодарности воздаю Всевышнему милостыню за нее и ее сына. Оплатив за них хадж, ездил в Казахстан на их могилы. До конца жизни буду считать себя в неоплаченном долгу перед ними".