Маули Барахоев семилетним ребёнком вместе с семьёй был депортирован 23 февраля 1944 года в Казахстан. В семье их было пятеро детей — три сына и две дочери. Многие детали этого рокового дня ушли из его памяти, но он помнит громкий стук в дверь и солдата, который шёл по улице с конфискованными у ингушей кинжалами. А потом поезд, дальняя дорога, мама, которая укутывала своих пятерых детей в тёплое одеяло, а дальше тяжёлая жизнь впроголодь и борьба за выживание.
— Когда нас выселяли, отца рядом не было, — начинает с таких слов свою историю жизни Маули Барахоев. — Он, как объясняла мама, на тот момент выполнял партийное задание, как и многие члены партии из числа чеченцев и ингушей, обеспечивал соблюдение общественной дисциплины, чтобы избежать разного рода выступления и напрасные жертвы среди населения, потому как был приказ применять оружие в случае неповиновения.
Отец, Ибрагим Долтакеевич, был человеком образованным, партийным, его уважали в селе, и власти к нему были благосклонны. Некоторое время работал председателем сельсовета Галгай-юрта (ныне с. Камбилеевское Пригородного района). В годы Великой Отечественной войны служил в г. Орджоникидзе. Где именно — не знаю, знаю, что в кавалерии. Но помню его униформу, кожаные ремни крест-накрест, всегда подтянутый, подпоясанный, в кожаных сапогах.
Помню и два серебряных креста, которые были в нашем доме, скорее, за участие отца в Первой мировой войне, — говорит Маули Барахоев, — но в годы высылки их мама на что-то обменяла, потому, какие именно награды были, сказать не могу. В годы же Гражданской войны он воевал на стороне большевиков, был красным командиром, служил в кавалерийских войсках.
В ссылке мы оказались в колхозе Тахтаброд в Казахстане. Люди жили впроголодь, нечего было есть, не во что одеться. В школу я ходил очень мало, поскольку обувь была одна на двоих — меня и брата. Я рано повзрослел, стал помогать маме. Отчётливо помню мёрзлую картошку, которую мы собирали в поле. Дома её нарезали на дольки и обжаривали на раскалённой плите, потом с аппетитом ели. Собирали мёрзлую пшеницу, мама из неё варила что-то вроде похлёбки, получался скудный ужин.
Потом я работал в колхозе — на поле, на пастбище, в зернохранилище. В 12 лет работал на железнодорожной станции, был на подхвате, а ночью воровал уголь из вагонов, рано утром на санках отвозил на рынок за 3 км, оттуда покупателю доставлял уголь на дом. За это имел 5 рублей.
Спасала нас мамина швейная машина, привезенная с родины. Мама обшивала нас, соседей, что-то шила на продажу, что-то обменивала на продукты. Машина стала нашей спасительницей, как и для сотни депортированных людей.
Когда приехал отец, стало немного легче, он был принят на работу, как человек партийный и имеющий опыт управленческой работы, куда именно — не могу сказать. Но, видимо, устроился неплохо, потому как в 1947 году он перевёз к себе семью сестры, нашёл их после долгих поисков в каком-то глухом ауле, рассказывал, что люди там жили впроголодь и он на последние деньги купил бычка и дал депортированным милостыню (саг1).
Но длилось наше счастье недолго. В 1949 году мы переехали в Кокчетав. Отца позвал туда друг-чеченец, который с ним работал до высылки на Кавказе, человек тоже образованный, занимал какую-то высокую должность. Он предложил кандидатуру отца на партийном собрании на вакантное место заведующего складом, но против этого жёстко и резко выступил некий партиец, сказав, что депортированным не место на таких должностях. После его слов отец положил партийный билет на стол и покинул собрание. Это хорошо, что обошлось без ареста, но затаскали его по разным конторам. Отец некоторое время работал на заводе, сшивал кожаные ремни для токарных станков, но потом сел дома, здоровье подкосило. В 1958 году его не стало.
В 1956 году депортированным было дано право на возвращение. Волна желающих вернуться на родину испугала власти. Железнодорожные станции были переполнены. Я тоже отправил домой маму с братом и сестрой, а сам с отцом собирался продать дом и выехать следом. Но поезд, в котором ехала мама с другими ингушами и чеченцами, развернули обратно на станции Беслан, не дав им даже выйти из вагонов. Потом это всё как-то урегулировали, люди стали возвращаться группами. Но мы так и остались в Казахстане по ряду обстоятельств. В 1958 году умер отец, затем я попал в тюрьму, потом похоронили маму. На родину вернулись в 1982 году, но не в отцовский дом. В родительском доме, как и в домах других трёх братьев отца в селении Камбилеевское, они жили рядышком, по сей день живут другие люди.
Мне тяжело было на родине поначалу, никак не мог привыкнуть к кирпичным домам, к людям, но поддержали родственники, потом была работа на общественном транспорте, за полгода быстро освоился, стал своим и бесконечно рад, что живу со своим народом.
За «врага» ответили
Нас, депортированных, не миловали власти. Коренных жителей пугали, что едут дикари и людоеды. Сами понимаете, как они нас после такой агитации могли встретить. Но потом, когда стали вместе работать, жить, они поняли, что мы такие же люди, как и они, но гонимые политической системой. Но поняли не все, некоторым приходилось объяснять, после чего иногда случалось непоправимое, как в моём случае.
Мне за то, что пришлось ответить за «врага народа», дали тюремный срок. Несмотря на осуждение культа личности Сталина и признания всех его грехов, в умах некоторых невежд до сих пор остаётся закоренелый образ «врагов и предателей», которых они видят в жертвах политических репрессий. А в те годы эта тема стояла острее и чувствовалась больнее. Отстаивать честь приходилось кулаками, и не только.
Мне было 23 года, шёл 1960 год, я работал на шахте, был передовиком производства. Как-то в воскресный день отдыхал в парке. А тут группа подвыпивших ребят задела за самое больное, к тому же трусом обозвали, поскольку хотел избежать конфликта. Пришлось ответить. Я был один, их пятеро. В результате из них трое попали в больницу, один скончался на месте, а пятый убежал. Мне грозил большой срок. Но суд на редкость оказался гуманным, или помогло то, что свидетелей было много. Учли заслуги и самооборону — дали семь лет. Отсидел. Вышел.
Самый сладкий жмых
Как-то раз по весне, это было начало 50-х, мы, мальчишки, нарвались на вагон со жмыхом. Это было на лесоскладе, возле железной дороги. Туда часто вагоны заезжали, привозили кругляк, доски, крепления. Вот мы там иногда проводили своё свободное время. Туда случайно заехал вагон со жмыхом. Продольные окошки вагона находились на самом верху. Один из нас, более шустрый, поставил на вагон доску, коих там было много, и увидел через окошко, что в нём полвагона жмыха лежит, спрессованный плитами. Мы выкрали по одной плите и скрылись от посторонних глаз в поле, за три километра от лесосклада, боясь, что за нами может быть слежка. Там с большим аппетитом буквально «зажевали» это «лакомство», иначе его было не съесть, и потом, вроде как шума не было, понесли своим домочадцам.
Если вы знаете, что такое жмых, то это самый настоящий отход, который остаётся после того, как из семечек выжмут масло. Там и шелуха, и всякая всячина, включая даже мелких насекомых. Но слаще жмыха мы в последние годы ничего не ели. В этот день мы были так счастливы, словно весь мир был в наших руках.
Маули Барахоев — кандидат в мастера спорта по шахматам
Меня в 90-х годах Абдул-Хамид Аушев, бывший кандидат в мастера спорта ещё с Павлодара, а в то время управляющий Центрального банка по Республике Ингушетия, представил первому президенту Руслану Аушеву как кандидата в мастера спорта по шахматам. По его рекомендации был открыт республиканский шахматно-шашечный клуб, которым я руководил 11 лет на чистом энтузиазме, без заработной платы.
Под клуб нам дали старое, заброшенное здание 1955 года постройки на улице Тутаевой в Назрани. Мы сделали там хороший ремонт, материально-техническую помощь оказал Абдул-Хамид Аушев. Мы познакомились с ним на турнире в 1983 году в Грозном, в шахматном клубе. Его два сына были перворазрядниками по шахматам. Они и ещё два шахматиста, вчетвером против меня играли и не смогли выиграть. С тех пор и дружим. Абдул-Хамид всегда меня поддерживал, мы и сейчас с ним играем в шахматы.
У меня десять учеников стали перворазрядниками, некоторые из них сегодня преподают в школах и колледжах республики. Потом я свой клуб передал ученику Исраилу Барахоеву, он немного поработал и уехал в Бельгию.
Я самоучка, выписывал журналы, изучал новые ходы. Я кандидатом в мастера спорта по шахматам был ещё в Казахстане, преподавал юным шахматистам в Караганде. В конце 60-х у меня были уже теоретические работы, в то время как среди чеченцев и ингушей никого ещё не было в этом виде спорта.
В те годы на трех листках отослал теоретические работы в еженедельное шахматно-шашечное приложение к газете «Советский спорт» — «64». Там публиковались партии, учебно-методические материалы, информации по теории и истории шахмат, советы начинающим и т. д. Так вот, мне редакция присылает письмо: «А если бы...», и указывают там ход. Я отвечаю на этот ход и отсылаю письмо обратно. И снова получаю письмо-ответ: «А если бы...», и опять указывают ход. Я отвечаю. В результате оказалось, что играл с Зайцевым, и международный гроссмейстер оказался моим соавтором.
Я и позже отсылал свои теоретические работы в журнал «Шахматное обозрение», так он назывался с 80-х годов. Моя работа указана в публикации за 1997 год — № 9. К сожалению, у меня этот журнал попросил один товарищ и не вернул.
Маули Барахоеву сегодня 86 лет, у него два сына и внуки. Живет в г. Карабулаке и занимается своим любимым делом.
— Летом поеду в Москву, — делится планами Маули Барахоев, — у меня есть уникальная работа — диаграмма, 6 штук. Задача — мат в три хода. Её надо целиком печатать. У меня получалось так: фигуры вот полностью расставили, и 2 буквы «К» получалось (дословно, шахматисты, наверное, поймут, — от авт.). Но поехать надо самому в редакцию, а то они там сидят и только свои статьи пропускают...
Слушая своего героя, его рассказы о пройденных этапах жизни и планах на будущее, невольно завидуешь мужеству и жизнестойкости этого человека, и хочется от души ему пожелать крепкого здоровья и удачи в шахматных боях.