После становления Ингушской Республики Министерство образования и науки Ингушетии командировало меня в Москву для решения вопроса организации издания учебников для школ. Со мной в одном купе поезда «Назрань — Москва» ехал старец — ингуш преклонного возраста. Нас было только двое в купе и, как это бывает обычно, у нас с ним завязался разговор.
Обменявшись о здоровье друг друга, в моих мыслях возник к нему вопрос: что вынудило его в таком возрасте ехать на поезде дальнего следования? Прежде чем спросить его об этом, я рассказал ему о цели своей поездки.
Мой спутник — Хасан — оказался очень любезным и разговорчивым человеком.
— Извините меня за любопытство, — сказал я ему — не на лечение едете в Москву? Я об этом спрашиваю вас, — продолжил я, — потому что много наших граждан ездят туда на лечение.
— Какое может быть лечение человека в моем возрасте, — возразил Хасан, улыбнувшись, — когда наступает глубокая старость, зачем человеку лечение? Прожить столько, сколько ему дал Аллах, моему ровеснику надо уходить в иной мир. Сын меня позвал, — продолжал он. — Если Аллах даст эту возможность, хочу совершить хадж в Мекку. — Потом добавил: — Я благодарен Аллаху, что он эту возможность сейчас дал мусульманам, сколько людей ушло из жизни, мечтая об этом. Сын включил меня в московскую группу, которая совершит паломничество в Мекку, он оплатил мою поездку, и поэтому я еду в Москву.
— Чем занимается ваш сын, если не секрет? — спросил я.
— Я толком не знаю, чем он занимается, — ответил Хасан, — раньше, в советское время, его занятие называлось спекуляцией, а сейчас бизнесом. Мой сын очень состоятельный человек. За свой счет построил нам в Назрани двухэтажный дом. Во дворе стоит новенькая импортная машина. Дом полностью обставил импортной мебелью. В старину персидский царь не жил, как сейчас мы живем.
— Кроме него, есть у ли у вас еще дети в семье? — спрашиваю Хасана.
— Конечно! — отвечает он. — Две мои дочери замужем, попали в хорошие семьи, живущие в полном достатке. Еще два сына. Они тоже взрослые, имеют свои семьи. У старшего из них свои магазины, тоже занимается бизнесом, а младший окончил московский медицинский институт, работает врачом. От меня им ничего не надо, и я от них независим, получаю достаточную для меня пенсию от государства. Потребности старого человека небольшие, и мне ее хватает.
— В таком случае, вы счастливый человек в наше время, — говорю я ему. — Ведь в нашей республике много таких, которые не могут помочь своим взрослым детям в трудоустройстве, жалующихся на отсутствие работы для них в нашей республике.
— Это неправда! — возразил Хасан. — В России никогда не было таких возможностей, как сейчас, чтобы заняться каким-либо делом. Это разговор нежелающих трудиться. В нашей республике много незасеянных земель, поросших бурьяном, редко кто использует дворовые огороды. Республике нужны люди, которые умеют что-то делать. Все стали юристами, экономистами историками. Где взять им всем работу в этой маленькой республике? Республике нужны механизаторы, слесари, электрики, сварщики, специалисты народного хозяйства. Много есть всем над чем подумать.
— Хасан! — обратился я к нему, — чтобы заметить те недостатки, о которых вы говорите, надо быть образованным человеком. Где вы учились в свое время?
Вместо ответа на этот вопрос, на лице моего собеседника появилась едва заметная улыбка. Немного подумав, он сказал:
— За свою жизнь я много повидал: хорошего и плохого. Самым моим лучшим учителем были годы, в которые я находился в Казахстане. Не дай Аллах таких испытаний для нашего маленького народа. Народ, который прошел сквозь них, перенесет любые невзгоды, — сказал он серьезным тоном. — В те годы никто бы не поверил, что наступят такие перемены в жизни людей нашей нации, которые сейчас мы видим. Я приведу тебе лишь один пример из жизни нашей семьи.
Мой отец, Исмаил, был образованным человеком. До войны работал главным инженером большего предприятия в г. Орджоникидзе. Воевал за советскую власть в гражданской войне. В первые же месяцы 1941 года был призван в армию, и через полгода мать получила извещение о том, что он погиб в боях за Харьков. В то время мы жили в Орджоникидзе в своем доме. У родителей нас было трое детей: сестра старше меня на два года, я и младшая сестра, 12 лет. До войны мы жили в достатке. Я учился в седьмом классе. Вскоре, когда немецкие войска приблизились к г. Беслану, все были встревожены приближением военных действий.
Весь наш дом и двор заняли красноармейцы. Во дворе разместились боевая техника и боеприпасы. Мне нравился кислый борщ и ржаной хлеб солдатской кухни. Вскоре, когда немецкие войска были отброшены с территории Северного Кавказа, большая часть красноармейцев покинула наш дом, остались лишь те, кто должен был смотреть за боеприпасами, находившимися в нашем дворе.
Я на всю жизнь запомнил офицера Василия, который опекал нашу семью. Он был очень добрым человеком. В 1944 году, в середине февраля, он сообщил по секрету моей матери о том, что нас будут выселять. Мать сначала не поверила, но он убедил ее, что надо готовиться в дорогу. Запаслись кукурузной мукой, порезали домашних кур, мать обменяла ковер, подаренный ей при замужестве, на мешок цу (мука из жареной кукурузы). Все это нас выручило в местах депортации. Предсказания офицера Василия подтвердились.
23 февраля 1944 года к нам во двор заехала машина. Дали нам 15 минут на сборы в дорогу. Погрузились мы всей семьей на машину, и отвезли нас на вокзал, где нас ждал длинный эшелон товарных вагонов. Это была среда, шел большими хлопьями снег, было холодно и сыро, кругом стоял плач женщин и детей. Одежда на людях была не зимняя, левую сторону вагона заняли женщины с детьми, правую — мужчины. Кое-как разместились на деревянных нарах, заранее подготовленных для нашего выселения советской властью.
Посреди вагона стояла печка-буржуйка. Вокруг нее сидели седобородые старики и дети. В вагоне было очень холодно. Под потолком висел керосиновый фонарь военного времени. Окна вагона были наглухо закрыты, чтобы никто не мог сбежать в дороге. Вагон, забитый переселенцами, охраняли вооруженные солдаты. По нашей просьбе мать ножницами продырявила деревянный вагон, чтобы мы в щелку могли видеть, что происходит вокруг нас.
Везли нас к месту назначения 19 дней. В дороге поезд делал остановки, чтобы выгрузить трупы умерших и запастись на станциях кипятком. Наконец поезд прибыл на станцию Щучинск Кокчетавской области. Всем приказали выгрузиться, это было место, где мы будем жить дальше. Нас встретили казахи на санях, одетые в шубы, в меховых шапках с большими хвостами. Их вид с длинными монгольскими усами и узкими щелками вместо глаз пугал детей. Мы боялись их, а они нас, так как были предупреждены, что к ним едут звери в человечьем облике.
Нашу семью повезли на санях в село под название Дорофеевка. Кругом лежал глубокий снег, было очень холодно. Многие в дороге обморозили руки и ноги. Через несколько часов нас привезли в село и поселили в амбаре для хранения зерна. Через час после приезда он был заполнен переселенцами с Кавказа. Внутри вдоль стен амбара были оборудованы двухъярусные нары из досок, посредине стояла печка-буржуйка. Кругом слышался плач детей и стоны обмороженных в дороге.
Амбар едва освещали два фонаря, висевших под потолком. Мы с матерью выбрали уголок в нижнем ярусе, одевшись во все, что мы взяли собой. В колхозном амбаре мы пробыли до мая 1944 года. За это время умерло от холода, голода и болезней свыше тридцати человек. В основном это были старики, дети и женщины, которые не вынесли трудности пребывания в нечеловеческих условиях. Хоронить умерших не было возможности, у людей не было ни сил, ни здоровья.
Земля промерзла глубиной до одного метра. Поэтому трупы умерших укладывали под глубокий снег. В конце мая, когда уже растаял снег и оттаяла земля, они обнажились и лежали, как трупы погибших солдат на поле боя, в разных местах.
Мужики, которые могли держать лом или лопату, вышли на поле и стали рыть канаву для захоронения умерших. К концу дня была вырыта канава длиной двадцать метров. Хоронили всех, женщин и мужчин, вместе в одной могиле: слева женщин и детей, справа мужчин. У меня на всю жизнь осталась эта картина в памяти.
Большинство людей, живущих с нами в амбаре, были чеченцы. Я был удивлен их стойкостью и мужеством, крепостью духа. Почти каждый вечер они устраивали «синкъердам» (танцы), одна девушка играла на гармони, другая на барабане. Барабаном служил ей медный таз, привезенный с родины.
Запомнился еще один эпизод из жизни спецпереселенцев. В середине мая к нам прибыло начальство из райцентра. Нас всех — взрослых, в том числе и меня (мне уже тогда было четырнадцать лет), выстроили в шеренгу, мужчин и женщин вместе. Пришли на нас посмотреть и жители села Дорофеевки. Я хорошо знал русский язык, так как проживал в городе и учился в школе. Одна из пришедших женщин говорила соседке: «Смотри, вон тот, что стоит в сталинской фуражке, должно быть их главный бандит». А в фуражке этой с нами стоял бывший руководитель колхоза из Урус-Мартановского района. Я потом это узнал.
Начальство района стало уговаривать нас, спецпереселенцев, чтобы мы вышли на полевые работы. Многие из нашего амбара считали, что произошла большая ошибка, выселив нас, что Сталин, узнав об этом, вернет нас на родину. Человек этот, которого приняли за главного бандита, вышел из строя и стал говорить своим землякам о том, что всем надо выйти на полевые работы и заняться посадкой сельхозкультур, иначе все мы погибнем от голода, если не запасемся на следующую зиму, он всем нам показал пример необходимости трудиться. Повел пару быков пахать землю. Но быки упирались и не выполняли его команду «цоб-цобе», они делали два шага и останавливались, местные женщины стали смеяться.
Одна из них говорит: «Надо говорить «цоб», и они пойдут. А чтобы остановились, надо дать команду «цобе» — и они остановятся». Мужчина в сталинской кепке улыбнулся, развеселились и местные люди. Все поняли, что прибывшие к ним в село переселенцы вовсе не бандиты, а такие же люди, как и они. Постепенно они стали предлагать им свое жилье. Наша семья поселилась у стариков, сыновья которых были на фронте.
Прихваченные продукты с собой при выселении были на исходе. И последние две чашки кукурузы мать обменяла на ржаную муку у соседей. Они впервые видели кукурузу, так как она в их природных условиях не вызревала. Они охотно меняли ржаную муку на кукурузу: за чашку кукурузы они давали две чашки ржаной муки и охотно ели ее в жареном виде. Сестра моя, Пятимат, была принята на работу в тракторную бригаду в качестве кухарки. Мне предложили работу прицепщика в той же тракторной бригаде, где работала сестра.
Мы целыми днями были на посевной, домой возвращались лишь к вечеру. Пятимат варила механизатором затируху (так назывался суп с ржаными клёцками). Норму ржаного хлеба, которую нам давали в бригаде (400 граммов на человека), мы несли домой для матери и сестры.
Однажды во время уборочной я заполнил свои карманы зерном для родных и вечером возвращался с сестрой домой. По дороге нас встретил комендант села, казах по национальности, и остановил нас. Вероятно, кто-то донес на меня, потому что он приказал мне вывернуть карманы. Казах был на лошади. Я отказался выполнить его приказ. Он слез с лошади и ударил меня
по голове камчой (так называлась по-казахски плетка для битья лошади). В тот вечер я был без шапки и мне было очень больно. Я стал убегать от него. Он догнал меня и стал бить этой плеткой. Я взвыл от боли, схватил булыжник и изо всей силы ударил его по голове. Он упал, из головы его пошла кровь.
Меня судил Щучинский районный суд. Учитывая, что я несовершеннолетний (совершеннолетие в то время наступало с 18 лет), мне дали десять лет тюремного заключения и отправили отбывать срок в Карлаг (Карагандинский лагерь заключенных). После того как я попал в тюрьму, сестру мою уволили с работы по недоверию. Семья наша оказалась в безвыходном положении.
Кончились все наши продукты, и мать с дочерьми стали ходить на поле собирать колосья, оставшиеся после уборки урожая. Обычно после уборки урожая поджигали солому на корню. При уборке были небольшие потери колосьев с зерном, и при поджигании поля эти колосья пшеницы тоже обжигались и получалось поджаренное зерно. Мать с дочерьми собирали эти горелые колосья. Этим они питались до наступления осени, холодов.
С наступлением морозов оставались неубранными отдельные картофельные участки. Люди просто не успевали все собрать. Мать с дочерьми брали с собой лопаты и кирку, чтобы пробивать промерзшую землю и собирать неубранную картошку. Но это было недолго. Наступили холода. Мать уже не знала, как быть дальше, чтобы спасти семью от голодной смерти. Она обратилась к Пятимат: «Я уже не в силах далеко ходить. Возьми наш последний ковер и сходи на базар. Продай его, иначе мы все погибнем, на вырученные деньги купи муку».
Пятимат свернула ковер, некогда купленный для нее отцом, и вместе с другими женщинами рано утром двинулась в дорогу. На их счастье по дороге их нагнала машина, которая везла зерно колхозам для сдачи государству. В то время автобусов не было, все передвигались пешком или на лошадях или быках, у кого они были. Когда прибыли в райцентр, шофер им сказал: «Если управитесь до трех часов, я буду ехать обратно и заберу вас».
Условились о месте сбора в обратную дорогу. Пятимат на базаре выбрала место у пивного ларька, чтобы продать ковер. Время было зимнее и быстро стемнело. Она простояла несколько часов в ожидании покупателя. Никто не интересовался ее ковром. Наконец в ларьке пиво закончилось, и продавец вышел из ларька. Увидев девушку с ковром, спросил:
— Продаешь?— Да, — ответила Пятимат.
— Сколько ты хочешь за ковер?
Пятимат не знала, сколько требовать за ковер.
— Не знаю! — ответила девушка. — Сколько дадите?
— За тысячу отдашь? — спросил продавец пива.
Пятимат не стала дальше торговаться и согласилась отдать ковер.
С вырученными деньгами она поторопилась пойти к месту сбора, объявленному шофером. Уже стало вечереть, но женщин не оказалось на месте. Она подумала, что они не дождались ее и уехали. Девушка решила идти домой пешком. Наше село было в 10-20 км от райцентра Щучинск. Пятимат, выйдя на дорогу, бегом, иногда шагом с передышкой, стала добираться домой.
Недалеко от нашего села было большое озеро, в ширину полтора-два километра. За озером возвышалась небольшая гора, покрытая сосновым лесом. Зимой озеро замерзало, и стая волков из леса заходила в село. Были случаи нападения их на людей и собак. Когда Пятимат стала приближаться к селу, вдали она увидела мерцающие огоньки. Она обрадовалась, подумав, что приблизилась к своему селу. Потом, когда эти мерцающие огоньки стали передвигаться, усомнилась. Это оказались волки. По дороге она увидела ветвистое дерево и испугавшись быстро залезла на него. Через некоторое время несколько волков стали разглядывать ее.
После Пятимат рассказывала о том, что не знает, сколько времени она просидела на этом дереве, но промерзла до костей. Вдруг увидела на дороге светящиеся фары приближающейся машины. Это было ее спасение от волков. Они, услышав шум мотора, быстро умчались. Девушка соскочила с дерева и стала посреди дороги, чтобы ее увидели. Это оказалась колхозная машина, на которой она добиралась в райцентр. В кузове машины ехали ее бывшие спутницы.
От радости, что спаслась от волков, Пятимат не сразу поняла, насколько сильно она промерзла, сидя на дереве. Об этом она узнала только приехав домой. Несколько дней сельский фельдшер и местная знахарка боролись за ее здоровье. Они не смогли сбить ей температуру. Оказалось, что у нее пневмония. Через две недели Пятимат умерла. После, через несколько дней, слегла мать от инфаркта. Ее сердце не выдержало смерть старшей дочери. Оставшись одна, без матери и сестры, потеряла рассудок младшая сестра. Ее увезли в Алма-Атинскую психиатрическую больницу. Обо всем случившемся сообщили мне соседи через письмо. Я долгое время винил себя в происшедшем с нашей семьей. «Если бы я не попал в тюрьму, этого бы не случилось», — думал я. «На все была воля Аллаха», — убеждали меня сокамерники.
Через месяц я тяжело заболел, на моем здоровье сказались мои переживания и условия содержания в тюрьме. У меня обнаружили туберкулез, и врачебная комиссия комиссовала меня, считая мое состояние безнадежным.
Со мной в тюрьме сидело много чеченцев и ингушей, они мне собрали деньги на дорогу и справить поминки матери и сестры. Мой приезд домой приняли с одобрением чеченцы и ингуши. Хозяева дома, где жила моя семья, передали мне тысячу рублей, которые сестра привезла с продажи ковра. Я справил поминки по своим родным и стал думать о том, что дальше делать со своим туберкулезом. Узнав о моей болезни, пришла ко мне пожилая женщина — немка. Она предложила свое народное лечение. Смесь, приготовленную из медвежьего и собачьего жира вместе с травами, которую она мне давала в день три раза, очень помогла.
В итоге за три месяца мои легкие очистились, и я стал искать себе работу. На колхозной молочной ферме дояркой работала молодая девушка. Я устроился на ферму работать скотником. Через месяц мы с ней поженились. Она тоже осталось одна после смерти близких ей людей. Нам всем селом помогли найти жилье и необходимые для жизни вещи.
Я пытался разыскать свою младшую сестру. Из больницы Алма-Аты пришел письменный ответ о том, что она выписалась и уехала с кем-то. На все мои запросы по Казахстану приходили отрицательные ответы.
Вскоре мне жена Цаэш родила первенца сына. Затем через два года близняшек — двух дочерей. А в 1956 году, когда чеченцы и ингуши стали выезжать на родину, Хасан попросил своего родственника, чтобы он съездил в Орджоникидзе и узнал, кем занят их дом. Вскоре пришла весть от родственников, что их дом полностью заселен осетинами и они отказались пустить его во двор. В 1963 году, продав дом и домашний скот, я со своей семьей вернулся на родину, — сказал Хасан, — и поселился в родовом селе Алкун Сунженского района.
К тому времени у меня было три сына и две дочери. Все они выучились и получили хорошие специальности, я доволен ими. «Нет худа без добра», — гласит народная пословица. Я и сейчас не хочу сидеть дома без дела. У меня хорошая пасека, она мне дает хорошую прибыль. Я каждую весну выезжаю в горное село Алкун и до осени занимаюсь пчелами, — закончил свой рассказ старец.
Султан Шадиев