К нам в редакцию пришло письмо от жителя города Назрани Багаудина Исмаиловича Барахоева, 1942 года рождения, которое мы с небольшой редакцией представляем к чтению нашим читателям. В этом письме его воспоминания о своём двоюродном брате, участнике Великой Отечественной войны Мухтаре Мехдиевиче Барахоеве, разумеется, и воспоминания о своей жизни.
«Я родился в мае 1942 года в селении Галгай-Юрт Пригородного района ЧИАССР (ныне селение Камбилеевка, Северная Осетия). В неполные два года оказался «врагом народа» и был выслан вместе со всеми ингушами в Северный Казахстан.
В большой семье нас было вместе со мной пятеро: моя пожилая мать Сабинат Гантимировна Барахоева (урожденная Базгиева), мой престарелый отец Исмаил Барахоев, моя старая тётя, жена дяди по отцу («даь-веший сесаг») Гуди Мусоставна Барахоева (урожденная Цечоева) и её сын — Мухтар Мехдиевич Барахоев, участник войны, ушедший добровольцем на фронт в 1941 году из села Галгай- Юрт Пригородного района. Это о нём писала газета «Ингушетия» от 26 января 2021 в статье З. Дзараховой «Родом из селения Эрш. Барахоев Мухтар Мехдиевич — депортированный защитник страны», отставной старший лейтенант от кавалерии, который раненый и контуженный вернулся с фронта в 1943 году.
Именно о нём, о мужественном и достойном человеке, о защитнике своей родины и благородном сыне ингушского народа и пойдёт в основном речь в моих воспоминаниях.
Детство Мухтара Мехдиевича прошло в селение Эрш, что расположено в предгорной части Ингушетии. Родился он в 1917 году. Рос крепким и сильным мальчишкой. Часто со своими сверстниками ходил в горы, где ему практически был знаком каждый уголок, поднимался к родовым селениям — Верхний и Нижний Барах, был любознательным и предприимчивым человеком.
Вскоре семья переехала жить в Пригородный район в селение Галгай-Юрт. В школе Мухтар учился хорошо, знания ему давались легко. После школы поступил в Ингушский педагогический техникум и после окончания работал учителем в сельской школе. В те годы это была особая миссия и большая ответственность. С ним вместе работал Магомед Дзарахов, позже ушедший на войну и ставший защитником Брестской крепости. Мухтар Барахоев любил и хорошо знал литературу, был интересным собеседником и сильным педагогом. Своим образом жизни и культуры он был для учеников примером и воспитателем.
Когда началась Великая Отечественная война, Мухтар Барахоев в числе первых отправился в военкомат, чтобы добровольцем уйти на фронт. Столетняя жительница этого селения Кудас Барахоева, вспоминая день его ухода на войну, рассказывала, как он лихо вскочил на своего коня по кличке Мальчик и со словами известной песни «Вай деций, вай к1анти деций...» (смысловой перевод — «Это мы, мы достойные джигиты») выехал со двора. Он был отличным наездником. Был статным, красивым, рослым и сильным мужчиной. С ним в один день ушли из села на фронт 20 молодых мужчин, которые так же лихо, как Мухтар, оседлали своих лошадей и отправились выполнять долг перед Отечеством. А односельчане долго ещё стояли на месте, провожая взглядом уходящих на фронт всадников.
Все они попали в самое пекло. Воевали они в составе 255-го отдельного Чечено-Ингушского кавалерийского полка, созданного из числа добровольцев — жителей Чечено-Ингушетии. Командиром полка был майор Японц Абадиев, начальником штаба — майор Мавлид Висаитов. В мае 1942 года вместо Абадиева, получившего к тому времени новое назначение, командиром полка был назначен Мавлид Висаитов.
С начала Сталинградской битвы полк принимал в ней активное участие. Это было одно из важнейших сражений Второй мировой и Великой Отечественной войн между Красной армией и вермахтом, закончившееся победой советских воинов. Битва происходила с 17 июля 1942 года по 2 февраля 1943 года.
Мужественно сражался полк под командованием Висаитова. В ходе боев под Сталинградом полк понес большие потери, численность бойцов значительно сократилась.
Мужество Мухтара Барахоева было отмечено наградами «За отвагу», «За оборону Сталинграда». Он был мужественным воином и надёжным боевым другом. В огне сражений Мавлид Висаитов мог дать ему срочное поручение, зная, что он выполнит и не дрогнет. Получив тяжелое ранение, Мухтар ещё продолжал воевать. Вскоре попал в госпиталь. После госпиталя в конце 1943 года был демобилизован.
Боевые заслуги Мухтара были отмечены и другими наградами, в том числе «За Победу в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».
Я был очень мал, и мои воспоминания того периода основываются в основном на рассказах участницы этих событий — моей тети по отцу (даь веший сесаг) Гуди Мусостовны Барахоевой (урожденная Цечоева).
Утром 23 февраля 1944 года к нам во двор внезапно ворвались военные и приказали быстро собираться, потому как нас выселяют. Для погрузки вещей трём семьям выделялась одна подвода (бричка).
Конечно же, эта новость всех застала врасплох, и люди не сразу могли понять, что происходит, почему и куда нас выселяют и на какой срок? Что взять в дорогу?
Возможно, отставной офицер Мухтар Барахоев и некоторые люди были наслышаны о предстоящем выселении народа, но это нигде не обсуждалось, да и никто бы не поверил таким слухам, потому как ингуши, практически решившие судьбу советской власти на Кавказе, не заслуживали к себе от властей такой участи.
Пока мы суетились, вернулся домой и глава семейства Мухтар Барахоев. Собирались наспех. Брать с собой можно было только то, что казалось необходимым в первую очередь. К тому же подгоняли солдаты, кстати они отличались особой жестокостью и цинизмом. Тётя, вытаскивая собранные авоськи во двор, попросила своего сына вынести сундук с одеждой и тканями. Он же по ошибке вынес сундук с кукурузными семенами, но, когда узнал об этом, решил вернуться за другим сундуком, чему категорически воспрепятствовали солдаты. Он попытался с ними поговорить, сказал, что он военный офицер. Но это не возымело на них никого действия. Между ними завязалась потасовка. Тётя, женщина престарелого возраста, кинулась разнимать дерущихся, но получила сильный удар по спине прикладом винтовки одного из солдат. От этого удара у неё оказалась перебитой ключица, и она, превозмогая боль, ехала потом все семнадцать суток в поезде, ни слухом, ни духом не давая об этом знать своему сыну.
Привезли нас в Северный Казахстан, в село Петровка Новочеркасского района Акмолинской области. Через два месяца, в мае 1944 года, умер мой отец. Он не смог перенести разлуку с родиной, лишения и страдания, которые внезапно обрушились на нас. Я не помню своего отца, почему-то забыл и образ своей матери, которая в 1947 году, с трудом добившись разрешения у коменданта, уехала проведать своих родителей в Щучинск, но там заболела и умерла в 1948 году. В моей памяти остались смутные воспоминания её нежной заботы и ласки. Отчётливо вспоминаю день, когда она уехала. Мне было очень тоскливо без неё, одиноко. Я попросил тетю уложить меня отдельно спать, не хотелось показывать ей свои переживания, свою боль разлуки, свои слёзы. Я проплакал всю ночь. Видно, детское сердце чувствовало, что это была наша последняя встреча.
Так к шести годам я остался круглым сиротой. Но у меня была моя тётя по отцу, жена моего дяди («даь веший сесаг») и её сын, значит, мой двоюродный брат, Мухтар Барахоев. Они заменили мне мать и отца, окружили меня вниманием, лаской и заботой.
Брат Мухтар Барахоев был образованным человеком, окончил педагогический техникум, работал учителем, а в депортации окончил ещё сельскохозяйственные курсы. Некоторое время работал полеводом, был членом правления колхоза и видным общественным деятелем. Будучи трудолюбивым и талантливым от природы, Мухтар был мастером на все руки. Ему легко давались дерево и камень, а сноровка вызывала удивление у всех, кто его знал.
Времена были тяжелые, и ингуши где силой, где мужеством, а где и знаниями завоевывали себе право на жизнь и свободу среди местных и ссыльных жителей, которые относились к нам предвзято. Главным защитником наших прав всегда был мой брат Мухтар Барахоев.
Я помню, как к нам домой приходил один местный и просил у Мухтара прощение ради общей веры и ради матери за проявленное им неуважение и грубость.
Также помню ссыльного немца по фамилии Люфт, который назвал предателем авторитетного и уважаемого как руководством села, так и народом ингуша Батарбека Ахриева. Тот всегда носил при себе на поясе в футляре маленький перочинный ножичек, которым и воспользовался, услышав оскорбление в свой адрес: «Вы угробили двадцать миллионов советских людей, и ты смеешь называть меня предателем! — кричал он в неистовстве. — Мы никого не убивали, а нас постиг злой рок, и это будет со временем доказано». Это правда. С нами не считались, будь он партиец или фронтовик, имеет награды или нет. Их, конечно же, разняли, дело дальше не пошло. А тот немец для себя усвоил на всю жизнь, что можно, а что нельзя говорить.
Оскорбления и унижения мы терпели и от власть имущих, которые не считались даже с бывалыми солдатами и офицерами ингушами, участниками Великой Отечественной войны, и представителями других репрессированных народов, имевших боевые заслуги на фронте. Эта категория людей была очень подавлена и крайне ущемлена тем, что государство не посчиталось ни с их заслугами, проливавшими за родину кровь на полях сражения, ни с их народом. Был даже такой случай. Один наш фамильный брат, участник войны, свои ордена и медали навесил на шею бродячей собаки с подписью: «Награды государства, которое незаслуженно унизило и оскорбило собой же награжденного, и репрессировало его народ, достойна носить только собака». Так к орденам и медалям относились многие, в том числе и мой брат Мухтар, он уже не дорожил своими боевыми наградами, поскольку несправедливость и преступность по отношению к нему и его народу вызывали у него гнев, горечь и разочарование. Они потеряли для них силу и значимость.
Помню, в детстве у нас была игра, называлась «стукалки». Все клали в круг по монетке и по очереди ударяли по кругу другой монеткой. Что повернулось орлом, забиралось в карман. А нам, многим детям репрессированных, монетки заменяли боевые медали, а орлом считалась сторона с изображением Сталина, на котором стояла надпись: «Наше дело правое, мы победим!».
Вот такая была у нас жизнь. И в этих тяжелейших условиях ингуши надеялись, что всё же они вернутся на родину, на Кавказ, что справедливость по отношению к ним восторжествует. Зачастую они собирались у кого-нибудь дома, поминали Аллаха, читали «назмы» (рифмованные религиозные стихи, повествующие разные истории о жизни алимов и народа) и в каждой молитве («ду1а») просили Аллаха вернуть их на родину — «Даькъостенахь тохалахь тхо Везан Даьла!». Угощением для собравшихся служила пшеничная затирка («хуп оала худар»).
В 1949 году я пошел в школу. Брат Мухтар наставлял меня на хорошую учебу и поведение. Он не терпел ложь и воровство в любом проявлении. Как-то я у соседей упрятал в шапке игрушку, так он меня наказал, заставил вернуть и извиниться. Больше такое не повторилось.
Мухтар пользовался большим авторитетом в народе, его уважали и в руководстве, где он состоял членом правления колхоза.
Он умер в 1952 году, сказались военные раны. Ему было неполных 35 лет. Остались без мужа и отца молодая вдова с сыном. Он был внимательным и чутким сыном, хорошим мужем, а мне настоящим братом, который воспитывал и опекал меня.
Так закончилась жизнь уроженца селения Эрш, защитника страны, награжденного за подвиги перед страной и депортированного той же страной ни за что.
В памяти он остался сильным и благородным человеком.
После его смерти к нам приехали брат тёти Гуди — Маас Мусостович Цечоев с сыном Хизиром, чтобы забрать к себе свою сестру, то есть мою тётю, ссылаясь на то, что её родной сын умер, и за ней некому присматривать. Маас был не против забрать и меня, обещая, что будет считаться со мной как с родным племянником. Однако тётя категорически отказалась воспользоваться приглашением родных, заявив, что мальчик — Барахоев, и будет жить среди своих. «Когда он повзрослеет, тогда что делать? Он Барахоев, а не Цечоев. Он будет вам чужой!» — сказала она.
Да, это была великая женщина. Её благородству не было границ. Она заботилась обо мне, как о родном сыне. Могла отправить меня на время к моей родной старшей замужней сестре или к фамильным (хотя и не близким) родственникам. Но мы всегда оставались неразлучными — я, моя тетя и вдова — жена Мухтара. С нами ещё жила племянница Тамара, позже она уехала к отцу. Так вместе мы прожили до 1957 года. Но это были тяжёлые годы. При жизни Мухтара мы не испытывали нужду ни в чем, тем более в хлебе. Но при всем достатке тётя Гуди съедала в сутки только одну маленькую лепешку, утверждая, что Аллах не простит, если она будет наедаться, когда вокруг голодают. Я помню, как Мухтар наставлял нашу племянницу Тамару научиться печь хлеб, как это делают колхозные хлебопеки — пушистый, душистый и мягкий. Обещал ей за это всевозможные подарки, но её хлеб походил на мякиш неопределенного вкуса и формы, который я обменивал на детские игрушки у детей немцев Лоренцев — трех мальчиков, которых растила одинокая женщина. Будучи подростками в середине 50-х годов, они благодарили нас, заявляя, что благодаря этому хлебу они спаслись от голода.
После смерти Мухтара и у нас настали голодные времена. Теперь всё было по-другому. Начались и проблемы с хлебом. Племянница Тамара пошла работать на ферму дояркой. Она приносила что-то наподобие комбикорма для скота, но выпеченный из него «хлеб» отдавал горечью, он был очень невкусным и от него кололо в горле. Я не знаю, как у моей тети Гуди это получалось, но она мне каждый день припасала маленькую лепешечку из пшеничной муки. Конечно, люди не забывали семью Мухтара и помогали нам по мере возможности, кто материально, а кто поддерживал морально. В те годы всем было тяжело и винить кого-то неприлично.
Частым гостем после смерти брата в нашем доме стал наш недалекий родственник, пожилой племянник — Озиев. Он часто к нам приходил с Кораном, читал его долго,
но переводы делал короткие. Навряд ли он владел в совершенстве содержанием Корана, но женщины к нему прислушивались. Вместе с тем он внушал нашим женщинам не соответствующие современной жизни догмы, но, как ему казалось, правильные.
Так, он утверждал, что нельзя иметь в доме радио, мол, с появлением звука от радио в доме поселятся черти. Помню в селе прокладывали радиосеть, и люди приобретали репродукторы по 5 руб. тогдашними деньгами. Но мы отказались с его подачи от подключения радиосети, не говоря уже о приобретении репродуктора. Почти у всех в доме было радио, кроме нас, а мне не разрешали его иметь. Тётя Гуди в этом не имела понятия, а вдова брата прислушивалась к советам нашего наставника. Я в сложившейся ситуации нашёл выход. В буранный день, чтобы скрыть провода, когда не было дома снохи, проложил радио от соседа, провел тайно в дом и замаскировал. А знакомый мальчишка дал мне свой поломанный, но еще подающий звук репродуктор. В отсутствие снохи я подключал его к проводам и слушал передачи по радио.
Он же, Озиев, наш племянник, внушил, что нельзя вступать в пионеры, не говоря уже о комсомоле. А я уже был принят в пионеры и, по его утверждению, если не отказаться от пионерии, пока не высохнут чернила, придется гореть в аду, выцарапал свою фамилию из списка. Узнав об этом, меня из пионеров исключили.
По догмам Озиева носить на голове волосы тоже считалось грехом, и все ингушские мальчики были в школе подстрижены наголо. А если кто и отращивал тайно «чуб», то скрывал его под шапкой, даже ложась спать, если приходилось быть у кого-то в гостях. Такое поведение ингушских мальчишек отчуждало их от всех сверстников. И это замечали учителя в школе. Помню, к середине 50-х годов правительство СССР приняло решение сделать рабочий день в субботу на три часа короче. Директор нашей школы по этому поводу пошутил, сказав, что это сделано для того, чтобы трудящиеся смогли подготовиться к нормальному отдыху в выходной день, а Барахоеву (имея в виду меня) надо и голову успеть побрить.
Мало было у нас, к сожалению, образованных людей не только с светским образованием, но и исламским. И все шло на веру малосведущих в этих вопросах пожилых людей.
Нельзя не упомянуть светлой памятью и нашего директора школы, который жил с нами по соседству, хорошего товарища и друга Мухтара — Иосифа Владимировича Кашперского, и его супругу, полячку Анну Андреевну Карпенко, мою первую учительницу. Они помогали нам, давали хорошие советы. Я после смерти брата стал плохо учиться, «продержался» правда до 6-го класса, а потом «покатился вниз», стал пропускать уроки, связался с беспризорниками, начал хулиганить. Моей учебой и поведением особо никто не занимался, да и дела особого до меня никому не было.
В один из апрельских дней в 1955 году утром в мой класс зашёл директор Кашперский, стал интересоваться моей учёбой. Учительница, разумеется, стала жаловаться. Выслушав, он взял меня за шиворот и буквально потащил в кабинет. Посадил на стул и начал стыдить и поучать, а где и ласковым словом объяснять, упрекая памятью его друга и моего брата Мухтара. Он твердо заявил, что из-за светлой памяти своего товарища — Мухтара Мехдиевича, он не даст мне воли, не даст мне пасть и заставит учиться. Убедившись в правоте его доводов и убеждений, под его наблюдением я начал лучше учиться и успешно окончил семь классов (в те годы выпускными были только седьмой и десятый классы).
Хочу рассказать ещё немного о событиях после 1953 года, а точнее, как было у нас, у депортированных, после смерти Сталина. В начале марта 1953 года по радио начали передавать сводки о тяжелом состоянии здоровья Сталина. А радио было от нас поблизости только у директора школы, и люди за новостями собирались вечерами у него дома. 5 марта 1953 года день был пасмурный, но не холодный. В школе на фасаде увидел большой портрет Сталина, обрамленный черной лентой. Нас построили на линейку, и директор школы объявил: «Умер великий вождь советского народа Сталин Иосиф Виссарионович».
Но, как многие утверждали, никаких воплей, плача и самобичевания у нас в селе не было, наверно потому, что жители села были в основном репрессированные переселенцы: немцы, эстонцы, поляки, ингуши, а русских и казахов было мало. А для ингушей, да и многих это был праздник, а не траур. Припоминаю, как меня попросил наш учитель — Изидор Францевич, не помню, кто он был по национальности, сходить и пригласить в школу свою подругу Веру Станиславовну Тимашевскую. Я, приняв траурный по-своему вид, нахлобучив на глаза шапку, явился к учительнице. Она была полячкой. У нее, оказывается, собралась компания учителей и был праздник по случаю смерти Сталина. Услышав от меня, что ее приглашает в школу друг, увидев при этом траурное выражение моего лица, вся компания рассмеялась. Мне предложили сесть за «праздничный» стол. Я, конечно, отказался, но понял, что мой траур тут не уместен. Да, люди радовались. И главное, появилась надежда на возращение домой — на Кавказ.
В 1954 году разрешили передвигаться по Казахстану полякам, эстонцам, а позже и ингушам. Репрессированные народы воспряли духом.
Помню, летом 1955 года по радио прозвучала передача из Алма-Аты на ингушском языке. Радости и ликованию не было предела. Мне хорошо запомнился этот вечер! У нас в селе в центре на столбе висел большой репродуктор, по которому шло вещание радиопередач, и все, взрослые и дети, собирались у этого репродуктора. И вот, о, Аллах, прозвучала ингушская песня в исполнении Идриса Цицкиева. Радостным эмоциям не было предела. Взрослые ингуши разослали нас, подростков, ко всем ингушским семьям, чтобы они включили радио и обрадовались передаче ингушских песен. Потом, понемногу, начали появляться грампластинки с ингушскими и чеченскими мелодиями и песнями Апрелевского завода грампластинок. Пластинку тяжело было достать, и продавалась она по три рубля при заводской стоимости 30 копеек.
А какая радость была, когда появилась книга «Статьи и речи Г. К. Орджоникидзе», где он писал о главенствующей роли ингушей в становлении советской власти на Кавказе. Это считалось поистине реабилитацией ингушского народа. Книгу не только тяжело было купить, но и найти, а когда все же находили, зачитывали до дыр, пересказывая и комментируя друг другу ее радостное для нас, ингушей, содержание.
Даже потом, вернувшись на Кавказ, в восстановленную республику ЧИАССР, хотя и без Пригородного района, мы гордились и радовались, заслышав по радио и телевидению вайнахскую речь, читая вывески на учреждениях с чеченскими и ингушскими названиями.
В 1957 году нас — меня и мою тётю Гуди — забрал к себе в село Сандыктав Балкашинского района той же Акмолинской области Арсенгирей Барахоев, благодаря которому я окончил среднюю школу и институт.
Тётя Гуди Барахоева (Цечоева) умерла в Казахстане в 1967 году, так и не увидев больше свою родину.
Я, конечно, в знак благодарности воздаю Всевышнему милостыню («саг1а») за тётю Гуди, за ее сына и моего брата Мухтара Барахоева. Оплатил за них хадж, ездил в Казахстан на их могилы. Считаю, и до конца жизни буду считать себя в неоплатном долгу перед ними.
С уважением Б. И. Барахоев.